Скованный Прометей

Тем временем Паоло опустил аркебузу и беспомощно огляделся.

— Есть тут кто живой?

Никто не отзывался. Сиракузец прошёл на корму и содрогнулся.

— Мартин!

Он подбежал к другу и рухнул перед ним на колени. Принялся тормошить.

— Мартин! Очнись!

— Смотрите! — крикнул один из испанцев.

Паоло поднял взгляд на удалявшийся флагман паши Алжира. На его мачте под зелёным знаменем с тремя полумесяцами развевалось красное полотнище с белым крестом Святого Иоанна. На корме галеры, не таясь, презрев огонь христиан, стоял Улуч Али. Он смеялся.

Сиракузец не мог оторвать взгляд от двух знамён, его трясло, словно в ознобе. Что было силы он стиснул ещё тёплую правую руку рыцаря, мёртвой хваткой вцепившуюся в рукоять меча, и зарычал в бессильной ярости.

— Будь ты проклят, тварь!

По щекам его градом катили слёзы.

Вдалеке сверкнула молния, потом ещё одна и ещё. Молнии секли пепельный западный небосвод, словно плеть-девятихвостка.

Грома Паоло не слышал. Куда-то исчезли все звуки и посреди сдавившей голову железным обручем мёртвой тишины ему вдруг почудился женский смех. Через мгновение в глазах его потемнело, и Сиракузец потерял сознание.

2. Чужие берега

Река разлилась на два мира, небесный и земной. Золотые, рыжие и багровые облака и там и тут застыли неподвижно в безветренной сумеречной синеве. Лишь струи подводных ключей порождали лёгкую, едва заметную рябь на поверхности холодного зеркала, лишний раз напоминая, что никогда земному не сравниться с небесным.

Сонное солнце щедро рассыпало по речной глади горсть самоцветов и из них соткался слепящий глаза драгоценный ковёр, посреди которого парила между мирами чёрная лодка-однодревка. На ней, выпрямившись во весь рост, стоял человек. Его тёмная фигура неподвижна, будто под ногами не утлый чёлн, у которого даже борта не насажены, а твёрдая земля.

Фёдор стоял у самой кромки воды, и она обжигала его босые ступни осенним хладом, но он не замечал этого и заворожённо смотрел на лодочника.

"Что же ты? Идём со мной".

Слова прозвучали гулко, будто были сказаны в храме. Фёдор вздрогнул, услышав знакомый голос.

"Батя, ты ли? Нешто я помер, коли вижу тебя?"

Лодочник повернул голову к берегу, но Фёдор всё равно не видел его лица.

"Нету смерти, сынок. Идём со мной".

Словно рухнули оковы, державшие Фёдора на берегу, и он шагнул в реку, не замечая её ледяных объятий. Вошёл по колено. По пояс. По грудь. Откуда ни возьмись появилось нежданно сильное течение. Сбило с ног, подхватило, понесло. Воды сомкнулись над головой, неведомая сила потащила вниз, и он рванулся к поверхности, одолевая её. Вынырнул.

Голова мотнулась от удара и мир завертелся. Перед глазами на миг возникла чья-то оскаленная рожа и тут же исчезла. Грохот и красные брызги вслед. Лязг и треск. Что-то толкнуло в спину, и он полетел вперёд. Упал на четвереньки, ударился головой, в глазах снова потемнело, но тут же прошло. Рядом, хрипя и булькая, упал человек. Из разорванного горла торчала деревяшка, щепа. Из раны толчками била кровь. Фёдор вгляделся и узнал тщедушного грека Паисия, товарища по веслу. Его всегда сажали к самому борту, где работа с одной стороны полегче, но с другой гнёт спину так, что в могилу сойдёшь быстрее загребного.

Грек бился в агонии, одной рукой вцепился в деревяшку, а другой судорожно шарил вокруг, будто искал спасения. Растопыренная пятерня плясала прямо перед лицом Фёдора. Вот ведь судьба. Надсмотрщики всё ждали, что Паисий скоро помрёт, а он никак не помирал. От другого кончился.