Скрещение судеб

Измаил Музафаров, с которым Мур учился в одном классе, писал, что Мур всячески избегал мальчишеских ссор и отходил в сторону, избегал столкновений. Он не любил сборищ и предпочитал «тесный круг друзей». Но были ли у Мура друзья? Умел ли он дружить? В дневнике у него часто упоминается имя Измаила, он бывал у него в доме. Сестра Измаила вспоминала, как Мур появился у них впервые в хорошем пиджаке, но когда снял пиджак, то обнаружилось, что подкладка вся висела на ниточках – вся была изорвана. Он ходил в начищенных до блеска башмаках, а подметка была проношена до дыр. Мур часто бывал с Измаилом в театре, куда мать Измаила доставала бесплатные контрамарки. Мур встречал Новый, 1942 год вместе с ним и его двоюродным братом, как вспоминает Измаил.

Но вот что писал Мур:

«Друзей и товарищей ни в школе, ни в другой среде нет. Школа – очень плохая, так что это понятно, “интеллигенты” же (молодые) неимоверно скучны и, главное, плоско и несамостоятельно мыслят… Так что “поле действия” мое крайне узко. Впрочем, не жалуюсь ничуть и довольствуюсь компанией “взрослых высоколобых” и своей собственной…»

«Живу крайне скучно; впрочем, как всегда это было…» – мотив скуки не раз возникает в его письмах – ему скучно и со школьниками, и с «молодыми интеллектуалами», и с писателями. Он, собственно говоря, повторяет свою мать. Ей ведь тоже почти всегда было скучно: в любой компании, в любой среде она чувствовала себя одинокой. Да, она увлекалась людьми, но увлекалась-то она не теми, какими эти люди были, а теми, какими она их сама создавала для себя, а Мур этого не умеет и страдает от этого! Он пишет Муле: «Исключительно тяжело одному – а ведь я совсем один. Все-таки я слишком рано был брошен в море одиночества. Ведь в Ташкенте я ни с кем не сблизился. Очень много людей неплохо ко мне относятся, знакомых тоже много, 3–4 человека конкретно мне помогли и еще помогут, но близких, родных по духу – никого. Так хочется кого-нибудь полюбить, что-то делать ради кого-нибудь, кого-то уважать, даже кем-нибудь просто заинтересоваться, – а некем. Все какие-то чрезмерно понятные, чрезмерно пресные люди…»

Но не только гены в нем говорили. Тут еще и воспитание сказывалось. Ведь Марина Ивановна с детства изолировала его от сверстников, она хотела быть для него всем, заменить ему всех! Ему еще и трех месяцев не было, когда она писала: «…сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить. А он, конечно, будет любить всех актрис (“поэтесс” – нет, ручаюсь, и не потому, что объестся мной, в ином смысле – вкус отобью: испорчу), всех актрис подряд, и когда-нибудь пойдет в солдаты. А может быть, – займется революцией – или контрреволюцией (что при моем темпераменте – то же) – и будет сидеть в тюрьме, а я буду носить передачу. Словом – terra incognita. И эту terr’y incognit’y держать на руках!..»

Terra incognita оказался ее сыном, более ее, чем была Аля, которой она «в детстве гордилась, даже чванилась, этого – страстно люблю». Она хотела сына с какой-то неистовостью, впрочем, как и всего, чего хотела в жизни. С какой-то поистине мужской, не женской страстью она хотела продолжить свой род, цветаевский род, себя самое в сыне, ее сыне – слепке с нее самой! Она отчаивалась, когда ей казалось, что это будет не ее сын, и писала Ольге Черновой-Колбасиной: «…Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня! – Я серьезно. – Конечно, у С.[141] глаза лучше (и характер лучше!), и т. д., но это все-таки на другого работать, а я бы хотела на себя…»

И когда Мур еще не родился: «Иногда ловлю себя на мечтах о няньке, думаю: а вдруг он эту няньку будет любить больше, чем меня? – и сразу: не надо няньки! И сразу: видение ужасных утр, без стихов, с пеленками – и опять cri de coeur[142]: няньку! Няньки, конечно, не будет, а стихи, конечно, будут, – иначе моя жизнь была бы не моя, и я была бы не я».

«Этого мальчика я себе выхотела, заказала…» – писала она. И когда ему уже два месяца: «Очень похож на меня, следовательно – на любителя».

А Сергей Яковлевич писал: «Наш мальчик Вам бы очень понравился. Ни одной моей черты, и все от Марины: глаза, нос, губы, руки, брови и пр. Маленький Марин Цветаев…»