Скрещение судеб

А 12 октября 1961 года – Казакевичу: «Я с глубоким, глубоким, несказанным чувством посылаю Вам эту книжечку, помня (навсегда), как она начиналась. Вы первый – вместе с Анатолием Кузьмичем – бросили эти зерна в каменистую почву Гослитиздата – помните? Сколько, черт возьми, терний там произросло (не говоря уже о лопухах, которые не в счет), пока пробилась книжечка – с чисто цветаевским упорством, помноженным на еще многие упорства. И вот теперь рвут ее на части – и верно, не столько настоящие читатели, сколько те самые “читатели газет” – имя им легион. Впрочем, и много настоящих тоже приумножилось…»

Так, наконец, обрела жизнь первая книга Марины Ивановны после ее возвращения на родину. Прошло двадцать два года. Прошло двадцать лет после елабужской трагедии. Прошло шесть лет после того, как Аля принесла посмертную книгу матери в издательство!..

* * *

В один из приходов на Лаврушинский Аля рассказала мне эпизод из своего детства, который воспроизведен в ее «Воспоминаниях». Там он озаглавлен «Подвиг». Это запись из ее детского дневника, сделанная в 1919 году семилетней девочкой. Она играла в своей комнате, когда Марина Ивановна позвала ее на кухню и, показав на мокрого червя, лежавшего на тряпке, сказала: если Аля ее любит, она должна взять этого червя и положить на стол. «Я же Вас люблю душой», – сказала маленькая Аля. «Докажи это на деле». Аля очень боялась червей, но все же она взяла его двумя пальцами и положила на стол. «Теперь Вы правда поверили, что я Вас люблю?» – «Да, теперь я это знаю, Аля, ведь это не червяк, а внутренность от пайковой селедки. Это было испытание». И маленькая Аля сказала: «Марина, я Вам тоже скажу правду: чтобы не взять червя, я готова была сказать, что я Вас ненавижу…»

А большая Аля тогда, на Лаврушинском, закончив свой рассказ, с грустью промолвила, что Марина подвергала ее испытаниям всю жизнь и продолжает испытывать по сию пору!.. Аля не очень-то вдавалась в подробности, когда заходил разговор о Марине Ивановне, всегда была сдержанна и лаконична. Тогда она бросила еще фразу, которая врезалась в память:

– Мама, вечная моя боль!..

Аля в ту пору жила и зиму и лето в Тарусе. Крохотная дачка с мезонинчиком была построена на узкой полоске земли, отрезанной ее теткой Валерией Цветаевой от своего участка. Аля говорила, что работает она сейчас над дневниками и записными книжками Марины, и как молит она Бога, чтобы хватило сил довести эту работу до конца…

Меня поразил тогда какой-то странный ее взгляд – потусторонний, отсутствующий. Словно она глядела не на тебя, а сквозь тебя, и мне даже показалось, что при всей своей несхожести с Мариной Ивановной она все же чем-то очень на нее похожа, и я сказала ей об этом.

– Да нет, – возразила она, – я совсем не похожа на Марину, но печать свою она, конечно, на меня положила…

Я очень сочувствовала Але, без слов понимая, как тяжело ей было читать записи матери, так трагически окончившей свою жизнь, как тяжко узнавание конца этой жизни. Трудно поддавалась расшифровке скоропись Марины Ивановны: она сокращала слова, обозначала имена одной буквой, вписывала между строками стихов и переводов свои наблюдения и попутные мысли, и как иной раз невозможно было доискаться подлинного смысла написанного.

Но теперь, сама перелопатив гору материалов и постигнув, что всего до конца узнать невозможно, и она, Марина, неисчерпаема, только теперь, из сегодняшнего далека, я поняла главное, что мучило Алю: перед нею разверзлась бездна Марины!.. Та бездна, о существовании которой если Аля и догадывалась прежде, то смутно, ибо жила она рядом и была дочерью, а от дочери многое сокрыто и многое не могло быть понято ею просто по молодости лет. А теперь – теперь она стояла на краю этой бездны. И быть может, больше всего ей хотелось, чтобы бездна эта навечно исчезла и никто никогда в эту бездну не смог бы заглянуть!

Аля отлично понимала, что, не будь этой бездны, не было бы этих стихов! Но стихи уже были, а бездна… Кто сможет, кто сумеет понять?..

…Как-то еще при жизни Тарасенкова, поздней осенью 1955 года, Аля была у нас. Уже давно настала пора перевозить теток с дачи, но Елизавета Яковлевна хворала, и Аля металась между Мерзляковским и дачей, возя продукты и лекарства. А тут еще подоспела пора сдавать книгу. Измученная, она сидела с Тарасенковым в кабинете за его огромным письменным столом, и они в последний раз сверяли тексты. Я принесла им чай на подносе, чтобы не отрывать от работы, и, когда вошла, успела заметить, что Аля очень сердито – и даже зло – глядит на Тарасенкова, а тот в это время что-то достает из бокового ящика стола. Увидев меня, Аля сделала приветливое лицо, но, уходя, все равно держалась как-то необычно отчужденно и холодновато.

– Что у вас произошло? – спросила я Тарасенкова.

– Ничего, – удивился он.

– Чем ты обидел Алю?

– Ничем, как я мог ее обидеть, с чего ты взяла?

– А о чем вы говорили, когда я принесла чай?