Скрещение судеб

Дорогие мои, сперва хотела позвонить вам по телефону, а потом побоялась не столько обрадовать вас, сколько напугать и решила ограничиться телеграммой. Вызвали меня в здешний РОМВД [170], я, конечно, забыла сразу о возможностях каких-либо приятных вариантов и шла туда без всякого удовольствия. Войдя в натопленный и задымленный кабинетишко, бросила привычный незаметный взгляд на «ихний» стол и увидела среди прочих бумажек одну сложенную, на которой было напечатано «справка об освобождении», тут у меня немного отлегло от сердца. Мне предложили сесть, но в кабинетишке не оказалось стула. Вообще насчет обстановки плоховато, стол, кресло «самого» и на стене выцветший квадрат от бывшего портрета. Ну, стул мне принесли, и я села, они молчат, и я молчу. Помолчала-помолчала, потом решила начать светский разговор. Говорю «самому»: «Интересно, с чего это вы так потолстели?» Он: «Рази?» Я: «Точно!» Он: «Это от сердца, мне здесь не климат». Я: «Прямо!» Он: «Точно!» Помолчали опять. Он сделал очень суровое лицо и спросил, по какому документу я проживаю, Я непринужденно рассмеялась и сказала: «Спрашиваете! По какому вы мне дали, по такому и проживаю!» Он сделал еще более неприступный вид и сказал: «Теперь можете получить чистый паспорт и ехать в Москву». Я рассмеялась еще более непринужденно и сказала: «Интересно! Тот паспорт давали, то же говорили! Он: «Нет, тот с ограничениями, а этот совсем чистый!» И дает мне преогромное «определение военной коллегии Верховного суда СССР», в котором говорится, что свидетели по моему делу (Толстой [171]и еще двое незнакомых) от своих показаний против меня отказываются, показания же Балтера [172](его, видно, нет в живых) опровергаются показаниями одного из тех незнакомых, и что установлено, все те показания были даны под давлением следствия, и что ввиду того-то и того-то прокуроры такие-то и такие-то выносят протест по делу Эфрон A. C. Дальше идет определение коллегии о реабилитации. После всего этого данную бумагу отбирают, а мне дают «справку» управления МВД по Красноярскому краю «от 18 марта за N 7349… определением военной коллегии Верховного суда СССР от 19.2.55. постановление особого совещания 2 июля 1940 года и от 18 мая 1949 года в отношении Эфрон A. C. отменены, дело за отсутствием состава преступления прекратить.

Теперь остается приклеить на эту справку фотографию, а в паспортном столе мне на нее еще одну печать поставят, а потом буду всю жизнь носить ее за пазухой, так как она «при утере не возобновляется». Теперь я здесь получу «чистый паспорт» и на основании ее буду добывать московский паспорт, так как мой год рождения нужно исправить (у меня везде 1913). Таким образом, получив четвертый за год паспорт, я успокоюсь…»

…«На дворе был июнь, на Енисее ледоход», и первым пароходом новеньким, нарядным пароходом «Балхаш», маневрирующим среди льдин, которые Енисей нес к океану, Аля уплыла из Туруханска.

* * *

Москва. Наконец-то — Москва. Город ее детства, город ее матери. Еегород! «Когда-то сказала: — Купи! — сверкнув на кремлевские башни. Кремль — твой от рождения, — Спи…» — говорила Марина Ивановна маленькой Але, даря ей Москву.

Будет твой черед
Тоже — дочери
Передашь Москву
С нежной горечью…

Да, за эти шестнадцать отнятых лет у Али вполне могли бы вырасти дочь или сын, внук или внучка Марины Ивановны, и уже могли бы заканчивать школу, и было бы кому передать Москву!

— В нотариальной конторе пожилая машинистка, снимая копии [173], сказала мне: «16 лет! Какое безобразие! Как хорошо, что это кончилось! Желаю вам много, много счастья…» — рассказывала Аля.

— Я была ошеломлена и очень тронута, а старый-престарый сухарь нотариус, заверяя копии, сказал: «Надо десять копий снять, а не две, и разослать тем, кто вас посадил!..»

Москва начиналась с Мерзляковского. Мерзляковский в те летние месяцы был пуст — тетки жили на даче, и Аля в их крохотной «норке» была полной хозяйкой. Она стащила с одного «многослойного ложа» все матрасы, одеяла, подушки на другие «многослойные ложа» и просиживала ночи напролет на полу перед кованым сундучком Марины Ивановны, с которым та уехала из Москвы, с которым вернулась в Москву. Днем Аля мытарилась в прокуратуре, добиваясь реабилитации отца, а ночью…

«…а ночью сижу с мамиными рукописями. Вместо того чтобы хладнокровно разбираться в них, только и делаю, что читаю и плачу и хватаюсь за голову. На днях нашла ее самую последнюю фотографию, на профсоюзной книжке, где взносы уплачены по август 1941, а умерла она 31 августа…»