Скрещение судеб

И разговор перескочил на другое, а потом Изя стал мне читать свои талантливые воспоминания о Платонове. Он не был «уходящей натурой», и мне не надо было торопиться… Прощаясь со мной, он сказал:

— Не пропадай, у тебя привычка пропадать на год, на два, надо чаще встречаться! Нас осталось уже совсем немного, наше поколение слишком рано уходит…

Пропала не я — пропал он. Он умер внезапно, от разрыва сердца… Написать о Муре он так и не успел. Мы тогда обсуждали с ним — поминать мне об этой истории со старухой или не поминать? Хотелось не поминать, но все есть в письмах и в дневнике, а кому в руки попадут эти документы в двадцать первом веке, когда откроют архив?! И сколько ходит слухов, всякой небыли о Муре, и сколько еще прибавится! И сумеет ли тот, из грядущего века, понять, как развращающе пахли те горячие лепешки и как, проходя мимо, надо было стараться задерживать вдох, чтобы не почувствовать их аромата, когда тебе так хочется есть!..

На меня эта история, как и на Изю, не произвела особого впечатления. Конечно, было бы лучше, если бы этого не случилось, но что взять с голодного, одинокого и такого избалованного и не приспособленного к жизни мальчишки… Куда более меня удручала история с одним «партийным ханом», с первым секретарем ЦК Узбекистана товарищем Юсуповым, которому мой отец в 1943 году отделывал дворец под Ташкентом! Отделывал «за казенный счет» — за счет тех, кто в это время сражался на фронтах и голодал! И дворец этот был куда более шикарный, чем тот, который в дни своей молодости отец расписывал в Питере для любовницы родного дяди царя Николая II балерины Кшесинской!..

Ташкентские мальчишки, те бывшие мальчишки — Музафаров, Берестов, Крамов, который, впрочем, тогда уже не был мальчишкой — хорошо вспоминают о Муре, хорошо о нем отзывался и сын Алексея Толстого, о чем Муля сообщает летом 1942 года Але: «Мурзил с необычайной выдержкой и умом ведет себя. Перед самым моим отъездом из Куйбышева ко мне зашел Митя Толстой — сын писателя. Он дружил с Мурзилой, чудесно к нему относится, так же, как и Ахматова. Мурзил приедет в марте с Толстым, когда можно будет».

У мальчишек хватало такта никогда не расспрашивать Мура о гибели матери, чего увы, не скажешь о «дамах»! Им не терпелось удовлетворить свое любопытство и выяснить, как и что произошло, и Мур им хамил, отвечал дерзко, прекращал расспросы, обрывая их всхлипы и сочувствия. И даже милая, безобидная Лиза Тараховская не поняла, что нельзя было расспрашивать его о смерти Марины Ивановны, и обиделась на отпор, который он дал ей! Она написала в своих воспоминаниях: «Живя в общежитии писателей в Ташкенте, я вдруг услышала, что в Ташкент приехал сын Марины Мур. Я позвала его к себе. В комнату вошла молодая, розовощекая стройная Марина в брюках. Родившись в Париже, он понятия не имел о России. Это был типичный сноб, скептик, относившийся к войне и к России с полным презрением. Когда я спросила его о трагической гибели матери, он холодно, спокойно ответил: «Она должна была это сделать, чтобы спасти меня. Она попала в тупик, из которого не было выхода, и оставила записку, чтобы писатели Чистополя распродали ее вещи, отправили меня в Ташкент. Так она поступила, и только благодаря этому я приехал сюда». Ни в его ответах, ни в выражении лица не было и тени жалости к страшной гибели матери. Встреча с Муром произвела на меня тяжелое впечатление. Этот самовлюбленный юноша внушил мне отвращение, но, несмотря на это, я, как и все жители нашего общежития, кормила его, чем могла, и оказывала ему всяческую помощь. Говорят, что он писал по-французски очень интересную прозу. Я ее не читала и судить о ней не могу. Он был юношей призывного возраста, его взяли на фронт, где он был убит. Я верю в возмездие и думаю, что его трагическая судьба была наказанием за отношение к матери, которая его обожала и ради него покончила жизнь самоубийством».

Слышала я о «возмездии» якобы за дурное поведение Мура, и от других. Но не берут ли эти люди на себя слишком большую смелость решать за самого Господа Бога?! А может, Он — Всевышний — как раз наоборот, пожалел Мура, забрав его из жизни? Разве мальчишка не натерпелся вдосталь? И кто знает, как бы сложилась его, дальнейшая судьба? И не ждали ли его лабиринты ГУЛАГа?!..

Тараховская диктовала эти свои воспоминания, уже будучи совсем немощной и слепой, и вряд ли спустя более чем двадцать лет после встречи с Муром могла точно передать его слова. А он, должно быть, сказал ей то, что говорил всем, — Марина Ивановна поступила правильно, у нее не было иного выхода!.. А что касается холодного, бесстрастного выражения его лица, то, думается, ему очень хотелось в тот момент послать эту милую, маленькую женщину подальше.