Скрещение судеб

Дина, тоже, когда ей вынесут приговор, — пять лет тюрьмы за «недонесение», что мать и сестра были шпионками! — окажется в Бутырках, в камере, куда было втиснуто чуть ли не сто человек. И сколько же знакомых она встретит там! И врачей, и актрис, и общественных деятелей, и просто жен. Встретила она там Мальцеву, ее муж старый большевик, врач, был ближайшим другом Молотова. Он не был арестован, он пройдет всю войну и умрет своей смертью. А жену арестовали и она говорила Дине, что ее все время допрашивали о Полине, они ведь были близки домами… В той же камере была и Анна Слезберг. Мать Жемчужиной удочерила ее, и они росли вместе с Полиной, вместе работали на чулочной фабрике в Запорожье. Анна Слезберг, или как звали ее в семье Молотова Анька Слезберг была отчаянной фабричной девчонкой, грубоватой, резкой, ничего не боявшейся, была зачинщицей забастовок, работала вместе с Полиной в большевистском подполье, прошла гражданскую войну на фронтах. Потом училась с Полиной на рабфаке. При ней Полина вышла замуж за Молотова, и Анна Слезберг не только постоянно бывала у них в доме, но и подолгу жила.

И тут в тюрьме Анна рассказывала Дине, что ее избивали до потери сознания и еще издевались: «Это тебе, — говорили, — не гражданская война! Это там ты могла смелой быть, а тут ты под нашу дудку плясать будешь!»

— И заплясала, — говорила она с горечью, — невесть что наклепала и на себя и на Полину!..

Она рассказывала, что раз привели ее к самому Берия, это уже когда обработали, когда она уже со всем согласилась. А в кабинете у Берия Молотов… «Вот, Вячеслав Михайлович, — говорит Берия, — родственница вашей жены утверждает, что Полина Семеновна связана с иностранными разведками, что она завербовала свою названую сестру и передавала ей секретные сведения». — «Да как ты смеешь лгать на Полину?!» Молотов аж побагровел весь. «Ты что, спятила?!»

А Слезберг вспомнила вдруг свою былую фабричную лихость, и как в гражданскую под пули шла, и ринулась в атаку! Понимала, не простит ей этого Берия, к стенке поставит! «Да спятишь тут, — говорит, — когда тебя смертным боем бьют! Били меня, издевались! Принудили лгать!..» А Вячеслав Михайлович только и нашелся что сказать: «Так ты значит за свою шкуру дрожала, стерва?!» Слезберг думала, что она к Председателю Совета Народных Комиссаров СССР обращается, к правительству! Надеялась, дойдет до него! Надеялась, скажет он: «То есть как это били? Лаврентий Павлович, что она говорит? Разве у вас бьют?!» А он «за свою шкуру дрожала»! — жаловалась Анна Слезберг Дине. «Если бы с него стали так сдирать шкуру, он бы и не такое наговорил!..»

Дина тогда в Бутырках уже окончательно утвердилась в своих догадках, что и она, и Ляля, и Лялин муж, и врач Белахов, и Мальцева, и Анна Слезберг и многие, многие другие сидят по делу Жемчужиной…

* * *

Теперь я поведу рассказ со слов Тамары Сланской и по письмам Али из лагеря, и по письмам в лагерь к ней.

Письма я читала в Мерзляковском. Нет, уже не в той «норке», «каютке», вернее в двух «норках», «каютках», отгороженных одна от другой, где ютились когда-то Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна. И Марина Ивановна с Муром, а перед ними Аля, и после них Аля… Елизавета Яковлевна получила со временем большую комнату в той же квартире — это было спустя много лет после войны.

И вот я сижу в этой другой комнате — и передо мной на ломберном столике, покрытом темным, съеденным молью сукном, груда писем, и я разбираю их. Это письма Сергея Яковлевича, написанные им в разные годы, еще с юных лет. Ведь Елизавета Яковлевна была его любимой сестрой; «мой близнец», как он называл ее. Письма Али, письма Мура. Надо рассортировать эти письма, разложить по годам, прочитать, успеть сделать выписки. Надо что-то переписать целиком, это так потом может пригодиться! А времени мало…

Елизавета Яковлевна умерла, Зинаида Митрофановна тяжело больна — она уже не встает, она лежит тут же, рядом, на своем диване, милая, тихая, неслышная. Ей сделали укол, и, пока он действует, я могу работать, ей будет неприятно, если я увижу ее в немощи, и я должна вовремя уйти. Я могу прийти еще раз-другой, но не больше, я не смею злоупотреблять: ей все в тягость. И я тороплюсь, поглядывая то на часы, то на нее, и листаю письмо за письмом, понимая, что обязательно пропущу что-то очень важное, что-то очень нужное.