Скрещение судеб

В конце сорок седьмого в одном из писем Але, когда она уже была в Рязани, все-таки «нашедшийся» Муля писал, что ему так осточертели «эти вечные страхи»! Все труднее, труднее становится работать, все тревожней становится вокруг… А может быть, эти «вечные страхи» и тревога начались раньше — ему просто дали понять, что его связь с осужденной по 58-й статье должна быть прекращена?! А может быть, тот, кто ему покровительствовал, кто помог перевести Алю из штрафного лагеря, кто устроил их свидание в Потьме, — а это должен был быть очень влиятельный человек, — может быть, он сам подвергся репрессиям, и угроза нависла теперь и над Мулей?!

Откуда мы можем знать, что происходило?! И потому предоставим лучше тем, кто пишет романы, думать за своих героев, решать за них их судьбу, нам же остаются одни только факты…

28 января 1947 года Аля написала теткам: «Итак, если все будет благополучно, мы с вами скоро встретимся, дай бог! Правда, сейчас еще не представляю себе толком ничего, не знаю даже, отпустят ли меня по истечении договора[157], заберут ли в той же должности и в том же положении, как бывает со многими. Если дадут уехать — то куда ехать? Нигде никого у меня нет…»

«9 марта 1947.

…И в самом деле скоро выберусь я из своей усадьбы, покину чудотворные леса, здесь недалеко Саров, где некогда обитал Серафим Саровский, и куда направлю стопы свои, одному богу известно. Как ни фантазируй, ничего не угадаешь. Признаюсь, раньше я в какой-то мере рассчитывала на Мульку в этом вопросе, а теперь, видимо, расчет может быть только на собственные силы — которых уже нет…»

«28 марта 1947.

…Итак, все без изменения, только весна берет свое, снег и лед превращаются в воду, и пейзаж пока что самый унылый. Может быть, по ту сторону забора оно выглядит несколько иначе…»

Весной Муля сказал Нине Гордон, что Аля должна в августе освободиться, но он никак не может придумать, где ей лучше жить, у него никого нет в провинции, кто мог бы ее приютить, а поселиться ей нужно поближе к Москве, чтобы она могла приезжать сюда и чтобы можно было к ней приезжать, и чтобы хоть какая-нибудь родная душа была бы рядом. И вот он подумал, не мог бы Юз согласиться взять Алю к себе? Юз уже перебрался к тому времени с Урала в Рязань и Нина, работая в Москве, на выходной день ездила к нему. Нина не могла сама решить этот вопрос — Юз жил в одной комнате с матерью. А Юз сказал:

— Друзей в беде не бросают. Пусть едет к нам…

Нина и Юз отлично понимали сколь сложна и трудна будет совместная жизнь в одной комнате, и как непросто будет больной, старой матери Юза привыкать к тому, что рядом, бок о бок находится посторонний ей человек. И потом Юз знал, что он рискует, привечая Алю: два бывших зека, да еще высланная из Ленинграда! Органы не поощряли подобного «скопления»… Но Иосиф Давыдович Гордон был не из тех, кто мог отказать в помощи и не протянуть руку бедствующему, а Аля действительно была в бедственном положении — ей некуда было деться. Он тут же где-то раздобыл третью железную койку, матрас, а Нина искала, чем бы покрыть этот матрас, где бы найти простыни или подобие простынь. Жизнь была нищенская, годы послевоенные голодные…

2 июля 1947 года Аля написала теткам: «…От Мульки тоже получила письмо в начале июня. Выехать отсюда я должна 27-го августа, но когда приеду, точно сказать трудно, так как посадка на московский поезд дело очень нелегкое, даже для людей, привыкших к передвижению, что не могу сказать о себе…»

27 августа 1939 года — 27 августа 1947 года! Прошло восемь лет (пребывание на Лубянке засчитывалось) — прошло 2922 дня. Отсчитали копеечка в копеечку! Было двадцать семь лет, теперь — тридцать пять. А если перечислить в годы все, что было выстрадано, — то сколько же ей получалось?! А надо было начинать жить сначала. Начинать все заново, начинать одной, совсем одной…

Итак, настал этот день — 27 августа! И отворились ворота лагеря. И вышли на дорогу три женщины. Без конвоиров, без сторожевых собак. Могут идти куда хотят. А они отвыкли уже вот так — без команды…

Аля рассказывала, что она была так ошеломлена этой неправдоподобностью свободы, что не могла идти и опустилась на обочину дороги, поставив у ног деревянный лагерный чемоданчик. Сели рядом и те две женщины. У одной из них от переживаний случилась медвежья болезнь, и она в ужасе сказала об этом Але. И Аля вдруг рассмеялась.

— Чего же ты ждешь, беги в кусты! Теперь ни у кого не надо спрашивать разрешения, стрелять в тебя не будут!

* * *

Поезд в Рязань пришел рано утром. Аля сдала свой чемодан в камеру хранения и пошла искать справочный киоск. Адрес Юза Муля не стал сообщать в тюрьму, он написал только: «Поезжай к Нинке в Рязань…» Справочное бюро было еще закрыто, и Аля двинулась по улице — просто так, без всякой цели. Прошла мимо памятника Ленину, пошла по улице Горького и вдруг увидела, что от колодца с двумя ведрами, полными воды, ей навстречу идет Юз. А Юз увидел женщину, бредущую по улице, и это была Аля. И хотя они оба были — не тот прежний Юз и совсем не та прежняя Аля, но они сразу узнали друг друга.