Скрябин

Почему же этот созданный мною мир не таков, каким бы мне хотелось его иметь? Почему я как индивидуум нахожусь в таком неприятном для меня положении? Почему я недоволен и страдаю, почему я так мучительно желаю выйти из этого положения и очутиться в каком-то ином? И почему в то же время я так люблю жизнь и так привязан к ней, что одна мысль о смерти приводит меня в ужас? Эти положения кажутся сначала явным противоречием сделанному мной раньше выводу.

Для того чтобы объяснить, что такого противоречия нет, я буду прибегать последовательно к нескольким приемам. Во-первых, я представлю себе, что все то, что заставляет меня страдать, устранено. Мир таков, каким я его желаю видеть, я сам как индивидуум нахожусь в самом выгодном положении. Мне не остается ничего желать. И в этом положении я буду находиться вечно. Можно ли себе представить что-нибудь ужаснее этого оцепенения в довольстве? И неужели самое ужасное из страданий, неужели все пытки инквизиции не лучше, не менее мучительны, чем это вечное ощущенье довольства? Конечно, да. Я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь задумался в выборе, кроме утомленных и самых слабых, для которых жизнь не имеет почти никакой ценности. Итак, невыгодность (кажущаяся) моего положения в свете нисколько не противоречит тому, что я сам автор его, потому что, даже если я его считаю злом, то из двух (зол) я выбрал лучшее».

Первая ступень творения мира из собственного «Я» взята. Главным принципом, который лег в основу объяснения, почему же мир, тобою созданный, приносит страдания, становится отвращение к «вечному» и «неподвижному» довольству. На этом чувстве Скрябин и сойдется скоро с социалистами. Ему претит сытое самодовольство, ему отвратительна буржуазность как таковая. Он еще не знает, что его непростое «финансовое положение» в ближайшем будущем станет для него мучительным. Но и тогда он — ни при каких обстоятельствах — не согласился бы жить в довольстве, отказавшись от творчества. Лучше — творчество и нищета.

…Снова тетрадь. Рассуждение продолжается.

«Далее. Если мир есть моя единая и абсолютная свободная деятельность, то что же есть истина, которой я в себе не ощущаю и из-за которой я столько страдаю и которую так долго искал и хотел? Вся история человечества есть ее искание. Если я ее в себе не ощущаю и если, с другой стороны, я могу утверждать только то, что я сам создаю, то ее нет! Нет истины! Той, для которой жило столько гениев, из-за которой столько крови пролито, столько жизней загублено? Что же такое вся наша жизнь? Она только то, что я переживаю, только то, чего я желаю и добиваюсь, она игра, моя свободная игра^[61]. Она для меня абсолютная ценность. Однако почему я не чувствую этой свободы? Почему, если мир есть игра моего творческого воображенья, я не могу менять по произволу обстановки, в которой нахожусь, отчего я испытываю принудительность времени и пространства? На этот вопрос и массу подобных можно ответить, только изучив природу свободного творчества. Если мир мое творчество, то вопрос о познании мира сводится к вопросу о познании природы свободного творчества».

Вторую ступень в творении мира из себя сразу взять не удалось. Вопрос о свободе творчества оказался труднее, и его пришлось свести к другому вопросу.

«Как я создаю, — или прежде, — что значит, что я создаю? В чем состоит процесс моего творчества?