Скрипач не нужен

Славе не было и тридцати, а он уже матерел в лидера московского постмодернизма. В свердловском же его лидерстве не приходилось сомневаться, тем более что он, в отличие от меня, бравировал своим провинциализмом, всячески подчеркивая, что Москва – ничто в сравнении с седыми камнями Урала, якобы заряжавшими его волшебной энергией. Он уже побывал в Европе и США, издал книжечку (почему-то с израильской звездой на обложке), обсеменил статьями толстые столичные журналы (не везде эти семена прижились) – но всё это делалось как бы на бегу, в перерывах между прибытием и отправлением поезда «Москва – Свердловск».

Нелишне добавить, что Слава в то время много пил и с утра похмелялся (что в моих глазах – страшное дело!), волочился за каждой юбкой и имел на этом поприще большой успех, работал в свердловской многотиражке, составлял сборники уральского андеграунда, пробивал издание журнала «Лабиринт-Эксцентр», то и дело мотался в Ленинград, вдохновлялся сумасшедшими проектами, писал прозой и стихами, делал какие-то «инсталляции» и еще позволял себе часами болтать со мной и Меламедом, словно никуда не торопился и прибыл в Москву попить водочки и пообщаться. В какой бы редакции я ни побывал, везде слышал о Курицыне, который был «только что». Через полчаса я звонил Наташе и она говорила, что Слава давно сидит с Еременко и оба прилично нализались.

– Ба! Да он только что был в «Новом мире»!

– Что вы! Он давно здесь! Он лыка не вяжет!

Я мчался к ней и своими глазами видел Славика, который очень натурально не вязал лыка. Из правого кармана торчал билет на свердловский поезд, отходивший через час. И вот до того момента, когда он ватной походкой отправлялся на вокзал, я тоже успевал прилично нализаться.

Как-то я заметил, что он никогда не смотрит на часы. Выяснилось, что часов тех нет. «У меня врожденное чувство времени», – объяснил Слава. «Который теперь час?» – спросил я. Он выпалил с точностью до минуты.

Во всех его писаниях и поступках чувствовался слишком индивидуальный почерк, который даже в мыслях нельзя было примерить на себя. Оттого и завидовать было невозможно. Всякого человека Бог и Природа создают в штучном варианте, но к некоторым экземплярам они добавляют еще какие-то – в общем-то, совершенно излишние – черты, вроде негритянского происхождения Пушкина. Эти черты – «маргинальные», как говорят нынче, – Слава и развил в себе до совершенства; из них-то и вырастал его писательский образ.

Через шесть лет знакомства с ним вдруг выяснилось, что я ничего не знаю о его происхождении. Кто мать и отец? Есть ли родные братья и сестры? Крещеный ли? Фамилия Славы – очень древняя. Род дворян Курицыных идет чуть ли не от основания дворянства. Были знаменитые дьяки Волк и Федор Курицыны, в XVI веке перебаламутившие Московское царство «ересью жидовствующих». В Тверской области я встречал целые деревни с этой фамилией, как Собакиных на Новгородчине. Слава мог бы гордиться своей фамилией, но предпочел сделать ее объектом иронической игры, печатая статьи под названиями «Смена птиц» и подписывая их псевдонимом Вацлав Птенц.

Когда он полетел в Новосибирск хоронить мать, я подумал: «Оказывается, была мать… Оказывается, в Новосибирске…» Но ни тогда, ни потом не спросил его: кем была мама? Жив ли отец? Зато я знал, что в его свердловской квартире жила розовая крыса с длиннющим голым хвостом, который придавил дверью какой-то Богданов, и пришлось ее срочно госпитализировать и делать операцию. Я знал, что он был одним из лучших футболистов свердловской юниорской сборной. Злой тренер из вражеской команды подослал игрока с заданием перебить Славе ноги во время игры – Слава отделался серьезной травмой и выпал из спорта. Я знал, сколько пива он выпил в ирландском пабе; знал, что не любит наркотиков («не мой стиль!»), не имеет костюма, не курит, пока не выпьет, и всегда носит с собой таинственный предмет, ни на что не похожий и стопроцентно бесполезный, называемый Идеальной Вещью.

Было что-то странное в наших отношениях. Я ненавидел в литературе всё, что Слава любил: Пригов, Сорокин, Пелевин и вся эта постмодернистская компания. Не было ни одного литературного имени, на котором бы пересекались наши интересы. Но именно по этой причине мы нашли общий язык. Нам с ним нечего было делить… Встречаясь в «Литературке», мы держались эдакими полководцами из враждебных станов, которые за бокалом вина в тенечке позволяют себе потрепаться об искусстве ведения войны вообще, пока конкретные солдаты проливают кровь на поле сражения.