Скрипичный снег

Итак, дорогие книгодержатели, если вы добрались до послесловия, то, полагаю, слова вы уже прочли. Надеюсь, читали медленно. А если вы начали листать книгу по-японски, т. е. с конца, то и отлично: тогда быстро идите в начало и — читайте медленно. К моей прозе вернетесь потом — если, конечно, не увязнете в хайку Михаила Бару да там и останетесь. Помните, чем кончается индийское жизнеописание в «Игре в бисер»: «Леса он больше не покидал». В лесу хайку можно счастливо заблудиться и остаться там на всю жизнь. Недаром слово «лес» (рин) содержится в названии самой влиятельной школы в ранней истории хайку — Данрин, к коей некогда принадлежал и Басё. Данрин означает «разговорный, или болтающий, лес». В этом содержится скрытая и шуточная полемика с предшествующим высоким и серьезным поэтическим стилем. Однако отнюдь не только простыми шутками да словесными прибаутками примечателен стиль Данрин. Есть там немало вполне серьезного и даже пронзительного под внешней шутливой оболочкой. Именно это можно сказать и о поэтических миниатюрах Михаила Бару — иногда они просто из рук вон смешны (например, вот это:

Ночная гроза…
Облаком черным заплыл
Глаз окосевший луны.),

а чаще под смешинкой таится грустинка — или наоборот.

Классические японские хайку жестко заключены в оковы из семнадцати слогов и 613 правил. (Ой, нет, 613 — это из другой культурной традиции. В хайку правил и назиданий все-таки чуть-чуть поменьше.) А неклассические (что не исключает в прекрасном далеке перерастания их в классику) неяпонские обычно бывают чуть побольше, но иной раз и поменьше — и в этой книге среди преобладающих трехстрочных стихотворений попадаются и дву-, и четырех- и даже большестрочные высказывания и экзерсисы. Но, разумеется, важно не столько посчитывать слоги (что автор время от времени и проделывает), сколько наполнять немногое их количество предельно скомпрессированной смысловой нагрузкой (этим Михаил Бару занимается намного чаще и почти всегда успешно).

Поэтому с точки зрения формы миниатюры Бару можно отнести к жанру дзаппай (разнообразных хайку), в коих меньше установленных правил, но больше непосредственности.

И тем не менее правила тут есть, ибо как же без них!

Прежде всего это очевидная (не всегда, впрочем, что хорошо) полисемия, основанная на омонимии и личном вкусе автора.

Начнем сначала: название «Скрипичный снег» задает высокую скрипичную ноту — может, это отзвук того отдаленного звука, который, точно с неба, звучит за сценой в «Вишневом саду»? Или поскрипывающие на морозе шаги — скрип-шаг-стих? Уж скоро зашла речь о снеге, хочется вспомнить о столь музыкально звучащем приеме в хайку, как фуюгомори — зимнее затворничество, или холодноватый привкус осознанного одиночества. Вот здесь, например:

Первый снег…
Белый, под черным зонтом,
Старик.

Или знаменитая двусмысленность, нередко смешливая и печальная одновременно. Как вот в этой зарисовке, парадоксально поставленной не в конец, а самой первой:

Сказано все…
В чашку слезу уронил
Пустой самовар.

Мне нравится, когда автор начинает книгу словами «Сказано все» и не боится, что читатель поверит и захлопнет книгу. Впрочем, он, вероятно, про себя знает, что нацедит еще немало слез-капель-слов из своего поэтического самовара.

Хайку — это не просто когда мало слов и нескладно. Если есть только это (мало слов и нескладно), то это не хайку, а безобразие. Хайку — это еще малыми словами о большом через малое. Т. е. хайку — это бескрайнее малое поле для культивации поэтики фрагмента. Скажем, так сказать о дереве, чтобы за ним был виден лес. Вот как здесь:

Дом на краю…
В траве у ворот
Разбитое блюдце для кошки
Пропавшей,
Давным и давно.

О чем это? Формально грамматически — о разбитом блюдце. А неформально — о мире, внешнем и внутреннем, пропавшем и разбитом, но, может быть, еще не окончательно исчезнувшем. Вспоминается мир как храм разбитых сосудов Ицхака Лурии: после Большого взрыва мы, по сути, — осколки разбитых сосудов, и жизнь есть собирание таких осколков.

Многие хайку Бару несут в себе страшный, с точки зрения правоверного хайкуписца, грех: они антропоморфизируют мир вокруг. Японцам это делать не положено. Они, наоборот, любят растворяться в горах и туманах. Пейзажное видение, называется. А вот у русского, в лице Бару, хайкуиста в тумане даже у дерева вырастает грудь, и оно бредет куда-то. Так не бывает, зато человечней.

Темнеет…
По грудь в тумане
Бредет дерево.

Может быть, в этом очеловечевании мира поэтическим языком и есть одно из главных достоинств западной хайку?