Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Этот небрежный вопрос маститого шулера знаменовал собой не что иное, как полную и безоговорочную капитуляцию, с одной стороны, и безоговорочную же и полную викторию — с другой. Это означало, что никаких «вариантов» поведения свидетеля быть не может, ни к каким наркотикам и, того хуже, к приемам, названным в честь французского маркиза де Сад, следователю обращаться не предстоит, а предстоит откровенная дружеская беседа двух умных, интеллигентных людей, озабоченных одной только заботой: о благе Отечества.

Оба посетителя следственного изолятора отдавали себе в этом отчет.

— Ну вот и славно, вот и гора с плеч, — обрадовался следователь. — А то теряем время на мадригальные словеса, а воз и ныне там. У меня к вам и вопросов-то не так уж чтобы очень, мы многое знаем, просто хочется квалифицированного подтверждения. Итак. Скрипочку под раритет итальянский кто вам готовил?

— Это не ко мне вопрос. Я кассиром работал.

— А к кому?

Заботкин помолчал.

— К Лерику.

— Это, случаем, не Жебран Якуб? Я слышал, он виртуозно Страдивари делает, недаром Кремонский институт закончил.

— Не ко мне.

— Ясненько. Тогда едем дальше. Где он теперь?

— Кто? — не понял Аркадий Семенович.

— Итальянец этот, Страдивари. Где он?

Заботкин открыл было от удивления рот, но Трусс его опередил:

— Только не говорите, что он помер, об этом я слышал и по сей день скорблю вместе с мировой музыкальной общественностью. Я спрашиваю о предмете его творения, о скрипке, которая до недавнего времени хранилась в доме вашего тестя, композитора Твеленева Антона Игоревича. Меня интересует местонахождение шедевра в настоящее время.

— Этого я не знаю, — мотнул головой Заботкин и, заметив на лице следователя недовольство, добавил: — Могу только предполагать.

— Предполагайте, — санкционировал следователь.

— У Тыны.

— Тыны? — переспросил Трусс. — Вы имеете в виду Модеста Юргеновича Тыно?

— Именно его.

— И каковы основания для подобного предположения?

— Основания самые незатейливое: его поместье обнесено двойным с колючей проволокой забором, за которым взвод автоматчиков следит, чтобы внутрь не пролетали мухи. Без армейского подразделения его не возьмешь.

— Так уж и «армейского»? — притворно не поверил Трусс.

— Именно так.

— А он, что, в свободное время музицирует…

— В жизни своей он, если и музицировал, то исключительно на милицейском свистке — грубо прервал его Заботкин, — и то в глубокой молодости. Это он под любовника дочери своей прогибается, под Федьку Колчева…

— А ваш Николай Семенович тут каким боком?

— Николай Семенович мой большой аферист, бизнесом увлекается. Лерик к нему в ноги за помощью, он выгоду для себя унюхал, накопал где-то нефтяного эмирата арабского и хочет впарить ему скрипку за нереальную сумму — тому все равно сколько, лишь бы подлинник: внук нотную грамоту постигать приступил. Ну вот, Николай Семенович мой, по давней привычке чужими руками загребать, и меня пристегнуть решил…

— Вы, Аркадий Семенович, телефончик его домашний случайно не вспомнили? Со мной, знаете, часто так бывает: чего-то забуду, хожу-хожу — никак не вспоминается и вдруг р-р-раз и всплыло. Нет? У вас не всплывает?

— Пишите. 8 10 33 130 480303. Только ему все с гуся — он ихний подданный, они не выдают.

— Ну, во-первых, очень даже выдают, не сомневайтесь, но он меня меньше всего волнует, пусть себе там с француженками кувыркается в свое удовольствие. — Трусс старательно занес продиктованные цифры в мобильный телефон. — Но только что же это он все у нас да у нас ворует, а у них все продает да продает? И налоги нам не платит — какой же это бизнес? Это все как-то по-другому называется. Вы уж, пожалуйста, пожурите его по-родственному, пусть он наше благосостояние не снижает, дорожку пусть к нам забудет, а не то ведь мы этому вашему Фаберже яйца-то поотрываем, он их и покрасить толком не успеет. Лады?

Трусс взглянул на Заботкина, придав своему лицу бесшабашно дружеское выражение, и остался доволен увиденным: перед ним темнели глаза, до краев наполненные ненавистью. Практика научила: смотрит по-доброму, улыбается — береги глотку, вцепится при первой возможности. А так — значит все спокойно: противник обезврежен, зубки подпилены, жало вырвано, можно расслабиться.

Он достал из пачки последнюю, наполовину выпотрошенную сигарету, щелкнул зажигалкой. Пламя, не встретив сопротивления, ринулось к фильтру, обожгло следователю нос.

— Тьфу, черт! Так ведь и сгореть недолго. Бросать курить надо, вот что, определенно надо, я пробовал много раз, да вот никак не удается, жизнь трудная, работа нервная, начальство вредное, говорят, сила воли нужна, а где ее взять, силу-то эту, если ее нету? А? Вы курили в молодости, Аркадий Семенович?

— Угу.

Предельная лапидарность ответа не оставляла сомнений: вступать в диалог со следователем по поводу вреда курения свидетель желанием не горит.

Трусс хмыкнул.