Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Вчера хотел начать, в день твоего рождения поздравить — тебе 34 стукнуло — не смог: написал на листе имя твое — руки заходили ходуном, ни одной буквы не пишут. Выпили за Новый год, старый проводили, заснул, сегодня вроде ничего, не дрожат. Я ведь из Москвы недавно вернулся. В октябре. С тобой виделся. Вернее, ты-то меня нет, не видела, а я видел, я тебя в октябре увидел, 10 октября, вы с Анатолием шли по нашей улице, по Красной Пресне, к дому нашему подходили… Ты веселая, не изменилась ничуть, одиннадцать лет не видел тебя… Нет, опять не могу. Прости.

1955 г. 5 января.

Ксюша. Ксеночка моя. Вроде взял себя в руки, могу говорить с тобой. Одиннадцать лет уже не видел тебя — ходил, дышал, спал, просыпался, опять ходил — жил. Ничего. А 10 октября увидел — совсем мне крышу снесло: не сплю. Тогда и решил писать тебе начать, вроде мы опять вместе. Разговариваем. Вспоминаем. Не для тебя пишу — не тебе каракули эти. Себе. Тебе никогда не отдам, никому не покажу — счастье твое не порушу. Раз так случилось — так тому и быть. Одно только до смерти узнать бы: сама-то ты знаешь, что не со мной — с братом моим живешь? Или его за меня приняла. Никогда не узнать мне этого. Никогда…

1955 г. 6 января.

Ночью сегодня в первый раз с тобой встретились. Всю ночь хохотали. Одиннадцатое мая тридцать восьмого. Солнце, небо голубое-голубое. Ты ко мне первая подошла, помнишь? Я тебя и не заметил тогда. Ты подошла, говоришь: «Сколько времени?» А у меня и часов не было, не знаю сколько. «Не знаю, — говорю, — у меня часов нет». И пошли в разные стороны, вспомнила? Да? А потом мне навстречу военный, я говорю: «Товарищ майор, сколько сейчас времени?» Он на ходу достал часы из кармана. «Ровно, — говорит, — одиннадцать часов одиннадцать минут, парень, минута в минуту, они у меня точные. Повезет тебе скоро». И пошел дальше. Семнадцать лет прошло, а я как сейчас слова эти слышу, картавил он сильно. Я тебя догнал. «Девушка, — говорю, — одиннадцать-одиннадцать». Ты не поняла, помнишь? Остановилась. «Что одиннадцать?» «Часов», — говорю. «А два раза почему?» — «Так минут. Часов одиннадцать и минут тоже одиннадцать». Ты помолчала, потом говоришь: «Надо же, и число сегодня одиннадцатое. Одиннадцатое мая». И давай хохотать. И я за тобой. Мы так громко хохотали — люди останавливались. Не помнишь?

В ЗАГСе нас не приняли, не расписали — тебе восемнадцати не было. Мы ведь с тобой до сих пор не расписаны, вроде и не муж с женой. И в церкви не венчались. Может, за этот грех на нас горе такое?

Война нас врасплох застала, к ней мы готовы не были, да ведь? Я — не был. Говорят, кто-то знал, кто-то предвидел, предчувствовал… Я — нет. Тобой только жил. Тебя видел. Никого и ничего вокруг больше не было. Мы и не расставались, помнишь? Ночью, бывало, засыпали по очереди, чтобы не расставаться. Ты заснешь — я смотрю, любуюсь, краше ведь тебя никого нет на белом свете. Меня сон сморит, открываю глаза однажды — ты не спишь. «Ты чего не спишь?» — спрашиваю. А ты: «Не хочу. Сон нас разлучает». А утром видениями ночными делимся — не нахохочемся. Ты любила посмеяться. И я за тобой. Я ведь во снах своих коротких только тебя и видел, никак нацеловать не мог.

Недолго счастье наше с нами прожило, разлучила война. Но мне его на всю жизнь хватило. И сейчас только им жив. Таким, видать, было большим…

1955. 7 января.

Он тебя когда впервые увидел-то? Я ведь тебя долго никому не показывал. Боялся, что сглазят нас, наше счастье отберут. Он тебя впервые на Новый год увидел… 39-й как раз на смену 38-му шел… Я тебя тогда в первый раз домой познакомить пригласил. Ты еще, помнишь, не хотела. «Не пойду да не пойду». Как чувствовала. Помнишь? Ксюшенька, ты отвечай мне хоть иногда: помнишь ли, нет. Отвечай. А то ведь мне совсем невмоготу. Головой хоть кивни… не могу.

1955. 8 января.

Ну вот. Познакомил я вас. И начался этот кошмар, иначе не скажешь. Причем не только для меня. И для него. И для тебя тоже, я знаю. Особенно для тебя. Мы-то к путанице нашей привыкшие с самого раннего детства. Родители долго путали-путали, терпели-терпели, потом не выдержали: обрили Анатолия — он «младший» — наголо. Я с белыми кудрями до плеч, он — лысый. Не перепутаешь. Так до школы дотянули. А там другое началось. 1925 год — все в одинаковой форме и под одну гребенку: стриженая голова, на лбу челка. Эта обидная для всех обезличка обернулась для нас с Анатолием десятилетним триумфом. За нос водили всех, кого не лень. А по молодости не лень было никого: учителей, директора школы, завуча, приятелей, подруг и, что считалось высшим пилотажем, родителей. Сбоев не случалось. А ты, помнишь, как ты испугалась, когда увидела Анатолия? Я помню: побелела вся. Я подвел его, говорю: «Знакомься, брат мой, на пятнадцать минут меня младше». Ты обомлела, долго переводила взгляд то на меня, то на него. Потом говоришь… Помнишь, что сказала? Даже не сказала, а воскликнула, руками всплеснула: «Господи, как же вас люди различают?» «А ты не различай», — брат сказал. Мы тогда долго смеялись. При каждой встрече смеялись.