Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

В кабинете Твеленева действительно «все было готово»: на заваленном бумагами огромном письменном столе с краешку размещались два хрустальных стаканчика, тарелочка с неопределимой беглым взглядом снедью и бумажные салфетки.

Не успел Мерин расположиться в знакомом уже кресле, как в комнате возник сам хозяин, ни в каком приближении не похожий на человека, минутами назад встретившего гостя в дверях: лицо его было занято радужной улыбкой, руки — початой бутылкой водки.

— Ну, рассказывайте, что случилось? Заставлять ждать больного — не гуманно, а я… — он неожиданно принял позу декламатора и процитировал: — «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта боль…» Есенина уважаете? Его не убили, я в этом почти уверен, ему просто жить надоело. Он заболел желанием не жить. — Марат Антонович наполнил свой стаканчик, сказал утвердительно: «Вам я не наливаю, вы на работе».

— Совершенно верно, — улыбнулся Мерин, вспомнив свой предыдущий приход.

— Итак, на чем мы в прошлый раз остановились, мой молодой благодетель? — Он смачно, с удовольствием крякнул, зацепил щепотку чего-то с тарелочки, величественно переместился в кресле. — Если мне не изменяет память, мы споткнулись на родословной Антона: чей он сын. Правильно?

— Вроде да… — неуверенно протянул Сева.

— Да не вроде, а именно на этом мы и споткнулись. Скажу откровенно, чтобы к этому не возвращаться: он сын меня и Лерика, то есть я хочу сказать — мой. А Герочка не мой, но он больше мой, чем мой. Я понятно говорю?

— Абсолютно. Вы его усыновили.

— Именно. Божий человек, святая душа, такие, к несчастью, в наше время не живут долго. Единственный изъян: не признает верховную власть алкоголя. Ну я смирился, это у него возрастное, пройдет, надеюсь. Он сын Лерика и младшего брата Дюшкиного мужа Аркадия Заботкина — Николая Заботкина. Есть здесь у Герочки еще один брат по отцу Заботкину, но он им обоим не отец, так как живет в Париже, и мне рассказывал Аркаша, когда мы с ним еще выпивали, у него там есть еще дети и сыновья, которым он тоже не отец… — Марат Антонович хотел наполнить свой стаканчик, но передумал, поставил бутылку на прежнее место. — Так, ладно, по-моему все родословные мы с вами выяснили, теперь расскажите-ка, доктор, что вас так задержало с визитом к больному? Ведь могли и опоздать. Знаете про яичко к Христову дню? Антон мой лет в шесть, не поверите, что выкинул. У нас собака жила, рыжая овчарка, послушнее, умнее, преданнее существа в природе быть не может, но был у нее один изъян: патологическая сластена, мы с ней так играли: клали на нос кусок сахара, говорили: «Сидеть», она замирала, потом кричали: «Взять», она его подбрасывала, на лету ловила, хрупала и тут же клянчила еще. Так этот стервец Антон, когда никого не было в доме, положил ей на нос сахар, велел: «Сидеть!» — и ушел во двор на коньках кататься. Когда через два часа мама вернулась с работы, она застала такую картину: пес наш лежит на полу, дрожит всем телом, на носу у него кусок сахара, перед ним огромная лужа слюней и когда мама крикнула: «Взять», он не смог подбросить сахар, силы его покинули, он повалился на бок и умер. — Марат Антонович опять взялся за бутылку, на этот раз наполнил свой бокальчик, но пить не стал, наслаждаясь произведенным на Мерина эффектом рассказанного. — К счастью, реанимация приехала моментально — помогла фамилия композитора — собаку откачали, но с тех пор он к сахару стал равнодушен. Вы понимаете, что со мной вы сегодня поступили примерно так же — с больными нельзя так жестоко: посулить и не дать. И должен вас огорчить: если меня когда-нибудь, так же как пса моего, в последний момент вернут к бытию, я ни за какие коврижки не изменю отношения к своему «сахару», — он приподнял перед собой стаканчик и залпом осушил его.

Они оба помолчали вовсе не потому, что говорить было не о чем.

— Скажите, Марат Антонович… — начал Мерин.

Тот охотно откликнулся.

— Вы хотите спросить, как мы его наказали?

Мерин хотел спросить совсем другое, но предпочел согласиться.

— Д-да.

— Первый и последний раз в жизни я его отлупил ремнем так, что он неделю потом не садился на эту свою «мадам сижу». Мама всю ночь не могла унять рыданий, но в тот момент она меня не сдерживала.

— Скажите, Марат Антонович… вы представляете себе, хотя бы приблизительно, масштаб случившейся кражи.

Изменение направления беседы произошло столь неожиданно и даже не на триста шестьдесят, а на все семьсот двадцать градусов, что оба одновременно замолчали: один в ожидании ответа, другой же, перед тем расслабленно полулежавший в кресле, выпрямился, поджал под себя ноги и склонил голову на бок, при этом глаза его очень медленно, со скоростью, пусть даже часовой стрелки, но тем не менее непрерывно, стали расширяться, и продлись меринское молчание подольше — орбит могло не хватить.