Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Приблизительно с пятого года обучения она с удивлением начала замечать, что некоторые из недавних ненавистных ею изгоев мужского пола вовсе не такие уж и сопливые, некоторые даже очень подтянутые, а, к примеру, Вова Чмырев – вообще выше всех в классе, так что на физкультуре стоит теперь первым, и все девчонки, как по команде, предали забвению обидное прозвище Чмырь и перестали отпускать в его адрес пренебрежительные реплики. Вова же, в свою очередь, самозабвенно и с успехом отрабатывал свою растущую популярность: каждый день и не по одному разу он отмачивал на уроках какие-нибудь «штучки», так что весь класс умирал от хохота, а разъяренные педагоги или выставляли его за дверь, после чего долго не могли привести себя и класс в рабочее состояние, или громко хлопая все той же дверью, покидали аудиторию сами, и поскольку в таких случаях при любом варианте завершения конфликта уроки – частично или полностью – срывались, Вова очень скоро сделался всеобщим любимцем. Теперь пропустить занятия в школе было равносильно добровольному лишению себя немалого удовольствия, редко кто на это соглашался, и потому посещаемость в 5 «Б» переделкинской одиннадцатилетки долгое время приближалась к стопроцентной.

В седьмом классе Тошка надолго слегла. Сначала неизбежные женские преобразования случились трудно, и до смерти перепуганные родные надолго уложили ее в постель. Вслед без передышки на и без того ослабленный организм с двух сторон дыхательных органов навалилось воспаление. Выходила она из передряг не быстро, в школе пропустила первые две четверти и не осталась на второй год исключительно благодаря заботам и вниманию подружек, к которым со временем неожиданно для всех присоединился и Вова Чмырев. Подобная тяга любимца публики к проявлению дружеских чувств не осталась подругами не замеченной, не вызвала с их стороны восторга, и очень скоро после уроков, а часто и вместо оных, на даче Твеленевых он стал появляться в гордом одиночестве и, когда после новогодних каникул выздоровевшая и благодаря стараниям Чмыря ни на пядь не отставшая от программы постижения «гранита школьных наук», распираемая счастьем Антонина предстала пред ясны очи одноклассников, она не без удивления обнаружила, что «очи» сии откровенно «ясны» лишь у мужской их половины, тогда как подруги радостью не светились, в дальнейшем общения с ней избегали, а временами спасибо, если здоровались. Тошка долго не могла смириться с подобной обструкцией, искренне пыталась понять свою вину, а когда Вова Чмырев в доступной для себя форме прояснил ситуацию: «Дура, их никто не хочет, а тебя все хотят», она с ним, нахалом, раздружилась, но страдать по поводу своего изгойства перестала, затаилась и с тех пор не пропускала в школе ни одного занятия, чтобы не доставлять этим гадинам радости.

Так было до тех пор, пока однажды рано утром, она еще спала, в дверь переделкинской дачи несколько раз позвонили долгими, тревожными звонками, так что она вскочила, как ошпаренная, не сразу поняв, что происходит, а флегматик Ху, обычно на звонки никак не реагирующий, не по возрасту реактивно кинулся к двери и залился не свойственным ему злобным тявканьем. Антонина глянула на часы: шесть без чего-то. В доме который день уже никого, кроме нее, не было: дед после юбилея отлеживается в Москве; брата Антона до сих пор эти уроды держат в тюрьме – не звонит и на звонки не отвечает; отец в очередной командировке, в Париже, кажется; мать после инцидента с Лерикиным столовым серебром опять исчезла куда-то без предупреждения и вторые сутки уже от нее ни слуху ни духу; дядька Марат пьет горькую на Тверской, там магазины под боком, а здесь тащись за тридевять земель; Герардик всегда там, где дядька, редко его покидает, никогда почти; Нюра последний раз была в Переделкино на свое столетие, то есть годов пятьдесят тому… Кто еще? Все остальные родственники слава богу разъехались по восвоясям, как только закончились праздничные дедовы застолья… Она провела в этом огромном, со стороны выглядевшим нежилым доме практически всю жизнь и давно привыкла к одиночеству. Это был ее мир, который она любила и ни на что ни при каких обстоятельствах не променяла бы, ее надежная, неприступная крепость и пугаться неожиданностей – посторонних ли звуков, поздних телефонных звонков, приходу незнакомых людей – ей никогда в голову не приходило.

Но на этот раз она испугалась.

Звонки с непродолжительными перерывами повторились несколько раз.

Антонина накинула халатик, спустилась вниз, на цыпочках подошла к двери.

– Кто здесь?

Ху перестал лаять, прислушался.

Ответа не последовало.

– Кто?!

Никого.

Через несколько секунд снаружи послышались шаги: кто-то спустился с крыльца и по асфальтированной дорожке зашелестели опавшие листья.

Антонина метнулась к окошку, упала, со всего маху налетев на тяжелое кресло, охнула, неприлично выругалась, с трудом поднялась на ноги, прильнула к забеленному утренней изморозью стеклу.

Мутная видимость позволила различить уходящую мужскую фигуру в светлом плаще.