Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

– Господи, как можно, что вы такое говорите, да если бы… неужели вы допускаете мысль, что я тут же бы… незамедлительно… в ту же секунду… если бы… как можно?.. – И, уловив на лице молодого человека плохо скрываемое нетерпение, заключил: – Нет, не объявлялся.

– Вы бы могли описать его внешность?

– Внешность? – не сразу понял Иосиф Анзорович. – А-а-а, как он выглядел? Разумеется, сейчас. Молодой, если и старше вас, то ненамного, вашего роста, то есть выше среднего, если мне не изменяет память, то волосы, как и у вас, прямые, темные, очень худ, в смысле худой, как и вся молодежь, как и вы, лицо ваше, славянской национальности…

– А на носу у него бородавка? А на щеке другая? – Манеру щеголять цитатами из классиков Каждый своровал у того же Трусса.

Приемщик изделий из драгметаллов, по всей видимости, особо глубоким знанием пушкинского наследия не отличался, потому как тут же искренне признал, что по поводу бородавок ничего сказать не может – не обратил внимания, уж не обессудьте.

– Да ладно, чего там, не обессужу, – с выражением усталого превосходства на лице пообещал Каждый-Трусс, – вы мне вот что скажите: кто из этих молодых людей вам знаком?

Он разложил аккуратным веером на кружевном ломберном столике четыре фотографии и с надеждой заглянул в глаза послушно склонившемуся над ними Иосифу Анзоровичу. Больше всего ему хотелось, чтобы старый воришка никого из этой четверки не признал: Ваня, конечно же боготворил своего кумира, но кому не радость оттого, что и на Солнце есть пятна: приказ Трусса заподозрить в краже на Тверской близких родственников композитора и их знакомых с самого начала показался ему явным неучетом здравого смысла.

Продавец чужих ценностей тем временем, привычным жестом воздев очки, видимо, за ненадобностью на лоб долго поочередно подносил фотографии к самому своему носу, как бы их обнюхивая. Он с первого же взгляда узнал на одной из них владельца дорогой броши. Он отлично понимал, что в его интересах, если, конечно, не хотеть потерять бизнес и остаться без лицензии, а такая опасность была вполне реальной, в его кровных интересах угодить сыщику. Но и неизбежность ужасных, необратимых последствий в случае чего не позволяла выбрать правильное решение, а немалый жизненный опыт подсказывал, что торопливость в данном случае – не самый лучший союзник. Он тянул время, клял себя последними словами за жадность – оформление заказа без соответствующей документации сулило немалый куш, но единственно верный ход, гарантировавший если и не выигрыш, то хотя бы ничейный результат в этой столь неудачно складывающейся для него партии предательски не возникал в опытной голове бывалого шахматиста.

– Я что, должен кого-то из них узнать? – Таким вопросом Иосиф Анзорович наконец прервал затянувшееся безмолвие.

– Что значит «должен»? Можете. Если узнаете – хорошо, зачтется. Нет – нет.

– Что «нет»? – приемщик кивком головы привычно стряхнул очки со лба на переносицу, испуганно уставился на Ивана.

– Нет, значит, не зачтется, только и всего.

– И что не зачтется?

– Да ничто. Ничего не зачтется. Разойдемся и все дела. Делов-то! – Он вынул из рук Маклавиного дедушки фотографии, убрал в портфель.

– Понятно. И кого я должен узнать?

– Опять «должен»! – разозлился Иван. – Чего узнавать, если тут нет его? Нет – и не надо. Объявится когда-нибудь. Все. – Он протянул комиссионщику руку, попытался приободрить вконец поникшего старика. – Придет, придет, никуда не денется, такие деньги. Кстати, за сколько вы договорились-то?

– Есть, – совсем невпопад сказал вдруг Иосиф Анзорович, но Иван его понял.

Иван вновь сел на шаткий диванчик.

Раскрыл портфель.

Протянул приемщику комиссионного магазина фотографии, скомандовал:

– Ну?

Тот дрожащими пальцами выбрал из них одну, бросил на кружевной антикварный столик, прошептал:

– Пожалуйста, не выдавайте меня. Очень вас прошу. Меня убьют.

Антон Игоревич Твеленев вот уже несколько последних лет боялся засыпать.

Днем, утром, вечером – в любое время суток, кроме ночи, он, несмотря на более чем серьезный возраст, чувствовал себя бодро, не уставал возводить хвалу Господу за отменное здоровье и ни с кем не делился этой своей благодатью, опасаясь сглаза. Напротив, умелые его старания заставили окружающих композитора родственников искренне уверовать в его мученическое доживание отпущенных дней, жалели, прощали капризы и не могли знать (и даже не догадывались) о плачевной судьбе неисчислимого количества выписываемых ему лекарств, которые с тайной регулярностью утоплялись «бедным, больным дедушкой» в унитазе. Зачем отравлять себя всевозможными медикаментами, если ничто не болит, а от добра, как известно, добра лучше не искать.

И все бы ничего, не возникай время от времени неизбежная необходимость погружения себя в состояние сна.