Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

А вот как раз этого-то Антон Игоревич не любил и боялся больше всего на свете. Не было еще случая, чтобы ночами не являлись ему всевозможные кошмары, после которых он всякий раз просыпался в холодном поту и уже до рассвета не мог сомкнуть глаз. Куда только ни обращался доведенный систематическими бессонницами до отчаяния композитор, к каким мировым светилам ни обращался за помощью – все впустую: ночь, очередной кошмар, судорожное пробуждение, холодный пот по всему телу, мучительная бессонница… И никто не может спасти его от этой разрушающей тело и душу напасти, никто не удосужится прекратить, прервать или хотя бы предать элементарному толкованию эти уродливые, подчас кровавые ночные наваждения. В космос летаем, на Луне вот-вот отпуск проводить начнем, есть в конце концов Всемирная паутина – нажмите кнопочку, если самим невмоготу, в Интернет загляните… Нет! «Толкованию не подлежат!» Чушь это на постном масле. Любое сновидение (и в этом Антон Игоревич не сомневался ни на минуту) – не что иное, как насильственный возврат сознания в пережитое прошлое, далекое ли, недавнее – неважно, чаще всего до неузнаваемости видоизмененное прошлое, часто перенесенное во времени и пространстве, но неизменно оставившее в памяти глубочайший эмоциональный след. Никакие фантазии во снах невозможны – только пережитое-перечувствованное-перевиденное. Сон – не что иное, как эмоциональное воскресение отвечающих за память участков головного мозга. И участки эти науке известны! Давно известны! Так отключите эти участки, атрофируйте, уничтожьте, наконец, если они входят в противоречие с самой жизнью, если сживают человека со света, если методично, целенаправленно приближают к смерти, вы же академики медицины, черт бы побрал вас всех в бога и в душу мать!

Антон Игоревич сознательно избегал крепких выражений, давно, в свои тогда еще небольшие годы волею судеб оказавшись причисленным к прослойке советской интеллигенции, неукоснительно следил за лексиконом, тщательно его фильтровал, но случались моменты, когда терпение композитора вступало в противоречие с невыносимостью происходящего, и тогда округу оглашали непростые в своей образной витиеватости перлы его многодавней военной молодости.

Именно такие выражения теперь накапливались где-то в мозжечке, в гортани, на языке родоначальника клана Твеленевых, роились, бунтовали, скапливались в стаи и, требуя выхода, полоняли разум. Ну в самом деле – как это можно вынести!? Где Нюра? Где этот ни с какого боку ему не родной, недоразвитый урод Герардик? Где дочь его законная, совсем последние годы отбившаяся от рук и предавшая его забвению – Надежда? Где эти врачи-убийцы, наконец, в своих вечно чем-то испачканных белых халатах? То, что в доме нет Марата, несколько успокаивало: молокосос-следователь сказал – тот в больнице, допился, небось, до ручки, не дай бог, что-то серьезное, но остальные-то где?! Где все, черт, черт, черт вас подери!

Антон Игоревич приподнялся на кровати: из коридора до его слуха донеслись едва уловимые звуки: чьи-то торопливые шаги, приглушенные голоса, удар падающего тяжелого предмета, даже, ему почудилось, стон, но ответом на все просьбы откликнуться было молчание. Он крикнул пару раз: «Кто там? Это ты, Нюра? Герард? Отзовитесь! Кто дома?» – никого.

И это называется благодарность за все, что он им сделал и делает до сих пор. Дачи, квартиры, машины, деньги. Деньги, деньги… Бессчетное количество денег. Все песни, которые распевает страна – из каждой подворотни, из каждого раскрытого окна – все им, себе ничего. А умри он теперь – никто ведь не заплачет, не пошевелится, никто копейки не даст на похороны. Вся надежда на родной Союз композиторов, дай ему бог долгую жизнь.

Твеленев спустил ноги на пол, нашарил тапочки. Болели ступни, колени, ныли локтевые суставы. Сердце стучало тревожно – гулко.

Никто не заплачет.

Ксения ушла – все узнала. Потому и ушла. «Будь ты проклят». Эту последнюю от нее память Антон Игоревич хранил десять лет, иногда доставал из тайничка, смотрел, рыдал беззвучно. В 2002 году, когда потерял сознание, попал в больницу, бумажку Герард нашел случайно, спросил: «Дед, это про кого – «будь проклят»? Он рассердился: «Какой я тебе <дед>? Не смей меня так называть, понял? Никогда не смей!» А привет этот Ксеничкин последний тогда же и сжег на церковной свечке – если б не Герард, а кто другой подобрал проклятие – как объяснить? Почерк-то ее – неразборчивый, размашистый – все в доме знали.

Он опять затаил дыхание, послушал вокруг себя горячий спертый воздух (не позволял проветривать помещение, боялся сквозняков) – снаружи не доносилось ни звука, лишь отдаленный рык автомобильных пастей, приглушаемый стекольной толщиной. Отлегло. Да и кому там быть и зачем играть в молчанку? Глупость какая-то. Галлюцинации. Старость – не радость.

Превозмогая суставную боль, он поднялся, прошаркал к двери, привычно ткнул ее ногой…