Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Мерин стоял в своем углу, затаив дыхание – в мозгу неожиданно промелькнула странная, ни на чем не основанная, жутковатая мысль – и показалось, что он присутствует на каком-то бесовском карнавале, где под благообразной маской сидящего перед ним старого композитора скрывается совсем другой человек, рассказывающий заранее сочиненную зловещую, неправдоподобную сказку, опровергнуть которую за давностью лет невозможно. Он терпеливо, боясь неосторожным движением нарушить возникшую напряженную тишину, ждал подтверждения своей догадке.

Наконец недавний юбиляр без видимого усилия поменял позу: он сел, опустив ноги на пол, и с недобрым лукавством глянул на Мерина:

– У вас есть ко мне вопросы?

Конечно, вопросы у следователя были. Вопросов было так много, что задавать их разменявшему «десятый десяток» человеку казалось по меньшей мере глупо и бестактно: во-первых тот имел полное право не помнить всех подробностей столь давних событий и ни у одного суда не могло возникнуть оснований ставить это ему в вину; а, во-вторых, Мерин никогда даже и не предполагал, что возраст может служить подозреваемому такой почти непробиваемой защитой: у него язык не поворачивался задавать сидящему перед ним усохшему, пригодному исключительно для антропологических исследований существу очевидные и необходимые в других подобных случаях вопросы. Да и вступать с этим «существом» в диалог означало бы согласие с выдвигаемой им версией, а она-то и вызывала у следователя большие сомнения.

И неожиданно, как это часто с ним случалось в подобных ситуациях, в виски сильно забили отбойные молотки, лоб покрыла испарина.

… – … Не могу внятно объяснить – почему, Юрий Николаевич, но для меня вдруг стало почти очевидным, что дяденька, мягко говоря, вешает мне на уши мукомольное изделие…

– Ну а если попробовать «НЕвнятно»? – Голос Скоробогатов дрогнул, выдав с немалым трудом сдерживаемое им волнение.

Мерину в его бурной ажитации заметить состояние начальника было не дано.

– Не могу, Юрий Николаевич, ни «внятно», ни «невнятно» – никак не могу! Вдруг как по башке ударило: не человек передо мной – черт с рогами, и все тут! Даже страшно стало, честное слово, мурашки по коже: сейчас как встанет, как подойдет, как вцепится… Меня с самого начала мучило: откуда у Марата Антоновича такая патологическая ненависть к отцу? Что это за отношения такие между отцом и сыном? Что должно было случиться, чтобы довести их до такой степени? А тут – яснее ясного: бес передо мной на диване, дьявол, леший, вурдалак, хотя руки вроде без когтей, ноги без копыт, в тапочках…

– Сева, – Скоробогатов произнес имя подчиненного хриплым, сдавленным шепотом, почти неслышно, но Мерин тем не менее осекся на полуслове, как будто в рот ему вставили кляп, – Сева, – повторил он отчетливее, отошел к окну, дрожащими пальцами долго пытался соединить пламя зажигалки с кончиком сигареты, затем, убедившись в тщетности затеянного, спросил, не оборачиваясь: – Ну и как по-твоему: это он убил владельцев скрипки Страдивари?

И тут только до Мерина дошла столь несвойственная для полковника Скоробогатова причина неумения скрыть от посторонних глаз свое внутреннее состояние.

Он вжался в кресло и почувствовал, как все его тело с ног до головы охватил озноб.

Хозяин кабинета вернулся к столу, раздавил в пепельнице незажженную сигарету, положил перед собой сомкнутые до белых костяшек кулаки.

– С тех пор прошло сорок девять лет, Сева. Почти полвека. Я поклялся себе найти убийц. Для этого пошел учиться и работать в милицию. И до сих пор – ничего, ни одной зацепки. Ты понимаешь, что значит для меня это дело?

Мерину вдруг неудержимо захотелось хоть как-то утешить этого на вид угрюмого, хмурого, но такого ранимого, по-детски нежного седого человека, обнять, даже задушить от любви и жалости к нему, но как обнимают отцов, как выражают им свою беспредельную благодарность просто за то, что они есть, живут на свете, всегда рядом, всегда за тебя хоть на смерть, как сыновья утопают в любви к отцам своим, ему узнать в жизни не довелось и лишь сейчас на короткий миг почудилось, что с этим сильным, строгим, а теперь столь нуждающимся в примитивной ласке и дружеской помощи полковником связывают его отнюдь не только профессиональные, но и какие-то несравнимо более прочные, может быть, – подумать страшно – кровные узы.

В своем далеком детстве Сева часто простужался и любимым занятием бабушки Людмилы Васильевны в таких случаях было заставлять внука «показывать горло»: «Ну-ка, открой рот, покажи горло!» – командовала она, больно надавливая серебряной ложечкой ему на язык. Будущий следователь отдела МУРа по особо важным делам люто ненавидел подобную «экзекуцию», ибо при этом всегда возникали тошнотворные позывы и по щекам начинали течь слезы.

Вот и сейчас он с ужасом почувствовал, что к горлу подползает нечто похожее на бабушкину ложечку, а глаза предательски влажнеют. Поэтому он не придумал ничего лучшего, как встать по стойке смирно и глядя в пол произнести:

– Я тоже клянусь, Юрий Николаевич. Клянусь. Разрешите идти.