Скромный герой

Они не виделись всего несколько недель, однако за это время парень сильно переменился. Он не только исхудал и как будто постарел — видимо, из-за отросших спутанных волос и бороды, затемнившей его щеки; теперь Мигель и смотрел по-другому. Лицо его, прежде бодрое и улыбчивое, теперь сделалось мрачным, изможденным, как у человека, утратившего порыв и само желание жить, потому что он знает, что потерпел поражение. Однако, быть может, дело было в перемене одежды. На парне, привыкшем всегда ходить нарядно одетым и ухоженным, с вызывающим шиком местного донжуана, — в отличие от Тибурсио, который всюду появлялся в джинсах и потертой курточке, одежде шоферов и механиков, — теперь была распахнутая рубаха без единой пуговицы, мятые, заляпанные штаны и грязные ботинки без шнурков. Носков тоже не было.

Фелисито смотрел Мигелю прямо в глаза; молодому человеку удалось выдержать такой взгляд всего несколько секунд: он заморгал, а потом уставился в пол. Фелисито только теперь обратил внимание, что едва достает Мигелю до плеча: тот был на голову выше. Сержант Литума прилип спиной к стенке, он держался тихо и неподвижно, как будто хотел превратиться в невидимку. Хотя в камере стояли два металлических стула, никто из троих не присел. С потолка, прикрывая грубые изображения членов, сисек и влагалищ, свисали обрывки паутины; пахло мочой. Преступник был без наручников.

— Я пришел не затем, чтобы спрашивать тебя про угрызения совести, — наконец заговорил Фелисито, глядя в гнездо спутанных светлых волос в метре перед собой, довольный, что говорит твердо, не давая прорваться ярости, которая сжигала его изнутри. — С этим ты разберешься уже там, по ту сторону смерти.

Фелисито помолчал и сделал глубокий вдох. Если до этого он говорил полушепотом, то теперь его голос зазвучал в полную силу:

— Я пришел по делу, которое для меня намного важнее. Важнее, чем письма с паучком, чем пожар в моей конторе. — (Мигель продолжал стоять неподвижно, склонив голову, сержант Литума тоже не шевелился.) — Я пришел, чтобы объявить тебе, что я рад происшедшему. Рад тому, что ты совершил. Потому что благодаря этому я сумел разрешить главный вопрос всей моей жизни. Ты понимаешь, о чем я? Он наверняка приходил тебе в голову всякий раз, когда ты смотрел на себя в зеркало и недоумевал, почему ты выглядишь как белый, хотя и я, и твоя мать — настоящие чоли. Я тоже всю жизнь задавался этим вопросом. До сих пор я держал свои подозрения при себе, чтобы не ранить ваших с Хертрудис чувств. Но теперь у меня нет причин с тобой церемониться. Я разгадал эту тайну. Вот к чему я веду: то, что я тебе скажу, порадует тебя так же, как и меня. Ты — не мой сын, Мигель. И никогда им не был. Когда твоя мать и Атаманша, мать твоей матери, твоя бабушка, узнали о беременности Хертрудис, они убедили меня, что отец — я, чтобы заставить меня жениться. Они меня обманули. Все было не так. Я женился на Хертрудис по собственной наивности, теперь сомнений больше нет. Твоя мать во всем призналась, Мигель. И для меня это радость. Я бы умер от тоски, если бы мой сын, моя плоть и кровь, поступил со мной так, как поступил ты. А теперь я спокоен и даже доволен. Это сделал не мой сын, а чей-то ублюдок. Для меня великое облегчение знать, что не моя кровь, чистейшая кровь моего отца, струится по твоим венам. И вот еще что, Мигель. Даже твоя мать не знает, от кого тебя понесла. Возможно, говорит она, это был кто-то из югославов, приезжавших в Чиру на ирригацию. Впрочем, и в этом она не уверена. Это мог быть кто-нибудь из белых голодранцев, которые забредали в пансион «Рожок» и тоже бывали у нее в койке. Запомни, Мигель: я тебе не отец, и даже твоя собственная мать не знает, чья сперма участвовала в твоем зачатии. Выходит, что ты — «сын полка», которых в Пьюре полно; таких рожают прачки или пастушки, которым пьяная солдатня устраивает многострел. Ты «сын полка», Мигель, именно так. И меня не удивляет, что ты сделал то, что сделал, раз уж в твоих венах перемешано столько разных кровей.

Фелисито замолчал, потому что белобрысая голова Мигеля резко вскинулась. Он увидел перед собой глаза, налившиеся кровью и ненавистью. «Сейчас он на меня набросится и попытается перегрызть глотку», — решил Фелисито. Видимо, сержант Литума подумал о том же: он шагнул вперед, положил руку на кобуру и встал рядом с коммерсантом. Однако Мигель как будто сдулся: он больше не мог ни говорить, ни двигаться. По щекам его катились слезы, руки и губы дрожали, лицо побледнело. Он пытался что-то сказать, но никаких слов не было, его горло время от времени издавало только странные утробные звуки — наподобие отрыжки или рвотных позывов.

Фелисито Янаке снова заговорил, все с той же сдержанной холодностью: