Скрытые долины (СИ)

Я повесил трубку, и она брякнулась на рычаги, как нож гильотины на чью-то шею. На чью-то короткую, жирную шейку, не слишком хорошо вымытую, прикрытую рыжими сальными патлами.

И в ту же секунду хмель гнева начал выветриваться из моего сердца, уступая место гнусному, томительному ощущению совершённой ошибки. Это ещё не совесть заговорила: совесть выступает горячо и гневно, а тот голосок — дребезжащий и злорадный — нудил на одной ноте: «Не то сделал, не то, не то… Дурак, дурак… Купился, попался, сглупил, поспешил, насмешил…»

— Нет уж! — сказал я вслух. — Что сделал, то сделал. Я не жалею ни о чём. Я не прощаю. Я не прощаю.

Моё тело жаждало метаний из комнаты в комнату, биения головой о стены, вырывания волос, но я отвёл его в спальню, уложил на диван и приказал ему уснуть, — что оно и выполнило, и спало, наверное, часа четыре, а в шесть утра проснулось.

Сон оказался целительным. Я оторвал голову от подушки, вспомнил вчерашнее и сказал себе: «Всё сделано правильно. Пойду-ка, погуляю с утра пораньше».

* * *

Я пошёл к парому, который с незапамятных времён перевозил через Луду дачников, рыбаков, грибников. Если наши стрельцы хотели выбраться на природу, то бишь, на дикий лесистый-холмистый берег, то предпочитали не садиться в душный, дребезжащий автобус, а не спеша, вдыхая речной воздух, озирая родные красоты, скользить на тихом моторном пароме по атласной лудской глади. На паром шли все, — даже те, кто жил в дальних районах, — такова была стрельцовская традиция.

Давненько я не катался на нашем пароме, — не со школьных ли годов? Заплатил за билет, встал у перил, — так славно! Забурлила вода, запахло бензином, но мощное дыхание реки перебило бензиновый перегар. В детстве эти поездки казались нам настоящим приключением, — если, конечно, взрослых не было рядом. Солнце вставало за Екатеринкой, и белый монастырь был сейчас чёрен, словно мокрый асфальт, — из-за его чёрной громады понемногу растекалось нежное, перламутровое утреннее сияние.

Впрочем, громадой монастырь казался, если не оглядываться назад: противоположный берег, вздыбленный обрывистыми Волковыми горками, был куда внушительнее, выше, и, в сущности, величественнее монастыря. В прежние времена так не казалось: прежде, руины Екатеринки ни в чём не уступали этим диким холмам, — более того — они были родственны Горкам, единосущны с ними… Я, наверное, пристрастен: впечатления детства не любят, чтобы их тревожили. Так или иначе, а сейчас мне нравилось медлительно скользить через Луду, дышать осенним речным холодом и не думать о том, что час назад я убил Новосёлова. Что тут говорить? — конечно, убил: из телефонной трубки так же верно, как из пистолета. Я прислушивался к своим новым ощущениям, пытаясь понять, мучит меня совесть или нет, но понять ничего не мог: сейчас сердце было полно лишь тупым, усталым возбуждением, словно после двух кружек кофе, а голова отказывалась додумывать неприятные мысли до конца. Убил и убил, и всё тут. В сущности, он ещё жив. Наверное, можно всё поправить. В самом деле, можно? В самом деле, нужно? Разве я ребёнок, разве я не сознательно совершил своё дело? Нет, я всё сделал добровольно, я давно хотел сделать что-то подобное, — надо признаться в этом и… гм… уважать свой выбор. Надо совершенно твёрдо сказать себе: да, я убил этого человека, этого нехорошего человека. Надо повторить сказанное вчера ночью: «Я не жалею ни о чём».

Всё-таки захватили меня чёрные мысли, и я не заметил, как паром причалил к берегу. Все уже вышли, когда я спохватился и заспешил вслед за попутчиками. Народ разошёлся кто куда, — кто на автобусную остановку, кто полез по крутой деревянной лестнице на вершину Горки, — в лес, за груздями; а я не знал, куда мне податься. Можно было вернуться в город, но всё моё существо противилось этому решению. Я взглянул на высокий глинистый обрыв: классе в пятом с этого обрыва сорвался мой одноклассник… Нет, не одноклассник, — он учился в параллельном, но нас всё равно повели на его похороны. М-да, воспоминание… Он с друзьями пытался залезть на вершину прямо по глинистому склону, в стороне от лестницы; друзьями повезло, ему нет, — хотя долез почти до самой вершины, а это метров… сколько?.. Никогда не могу определить на глаз такие вещи. Ну, наверное, метров сто, — не меньше. Как у них духу-то хватило карабкаться на такой Эверест? Вот я сейчас тоже попробую.