Скучные люди

Вы говорите самую обыкновенную вещь; говорите, например, что угнетение возмутительно; дама делает прыжок, судорожно схватывает вашу руку и восклицает: "благодарю вас! о, благодарю!... Я в вас не ошиблась!... я знала, что вы благородно думаете! всегда знала!... уверена была в этом!... Да, угнетение, – это ужасно! это возмутительно, чудовищно! омерзительно!..." затем следует новый прыжок и новое пожатие руки.

Иногда впрочем, искренняя, неподдельная восторженность также скучна и утомительна, как и искусственная. Говорите вы о Короле Лир, – дама или барышня мечется, как пифия на треножнике[11]; читаете им стишки Мерзлякова: "ах, как мило! Charmant![12] Прелесть!..." Показываете картину знаменитого мастера: "превосходно! обворожительно! удивительно!" Развертываете литографию с изображением собачки: "мило! délicieux![13] прелесть!" Впрочем, с дамами и барышнями, – особенно хорошенькими, – редко бывает скучно; приходя в восторг (искусственно или естественно), они оживляются и кажутся тогда еще милее; вы любуетесь ими и это служит вам развлечением от скуки.

Но скажите на милость, что делать с каким-нибудь толстым господином или чахоточным юношей, который тормошит вас, дергает и вертит во все стороны, стараясь обратить внимание ваше на закат солнца или блеск месяца в воде? Куда деваться от тех господ, которые в клубе, в театре, и на гуляньях, кидаются вам на шею, осыпают вас звонкими поцелуями и с какою-то напыщенною торжественностию благодарят судьбу, доставившую им счастие встретиться с вами?

В отношении к восторженному, можно всегда руководствоваться таким соображением: чем больше выказывает он расположения к эффекту, тем меньше в нем искренности и, следовательно, тем больше шансов для скуки в его обществе. Восторженный всегда подвержен крайностям; у него никогда нет ни в чем середины: или все превосходно, изумительно, невероятно, непостижимо, божественно, очаровательно, – или все скверно, омерзительно и чудовищно гадко! Положиться в чем-нибудь на восторженного или верить ему, – нет возможности. Он подружился с вами, – вы делаетесь образцом человечества; завтра вы ему не понравитесь, – вы превратитесь мгновенно в последнего из смертных! Благословенны сто крат люди, восторженность которых умеряется врожденной робостью. Тут, по крайней мере, дело ограничивается тем, что на вас пучат сверкающие зрачки и тайком, украдкой жмут вам руку, как бы желая сказать: "я вас понял, понял!... и вполне оценяю!..."

Самые опасные из них, опять-таки любители искусств. Боже избави встретиться с таким человеком в концерте, перед изящным зданием или в картинной галерее! Подхватив вас за руку, мечется он от картины к статуе, от статуи к какой-нибудь вазе, все щупает, ко всему прикасается, перебегает из залы в другую, и наконец, утомив донельзя и вас и себя, накричавшись, намахавшись руками и обратив на себя всеобщее внимание, падает он в кресло. Вы думаете, что все кончено, – ничуть не бывало; наблюдая вашего собеседника, вы невольно начнете себя спрашивать: зачем, например упав в кресло, выбрал он именно такое место, которое больше всего на виду? Почему, когда убеждаете вы его уйти, говоря, что надо, наконец, дать отдохнуть нервам, почему оттолкнет он вас рукою и расслабленно трогательным голосом повторяет: "Нет, нет... не уводите меня!... дайте мне, дайте насмотреться на эту мадонну!... О, Рафаэль! О, дивный урбинский юноша!... О, божественный Санцио![14] – сын добродетельного старца Санти и ученик Пьетро-Вануччи – иначе: вдохновенного Перуджино!..." Зачем все эти фразы и зачем, когда произносит он их, глаза его перебегают от мадонны к толпе, от толпы к мадонне, и вся фигура его силится принять что-то меланхолическое, взволнованное и глубоко потрясенное?...

Не скучно ли все это?...

Но скучные люди из категории весельчаков, все решительно, должны бледнеть и меркнуть перед болтунами. Болтуны стоят на первом плане, и никто никогда не собьет их с почетного места.

Постараемся уловить главные оттенки этого семейства, – столько же многочисленного, сколько разнообразного.