Скугга-Бальдур

Сьера Бальдур добросовестно взялся за программу: он пел и декламировал все, что знал, и даже Давидовы псалмы. Когда же у него не осталось ничего, кроме Йохумссоновского «великого бума»[8] и нескольких шутливых стишков его коллеги Гисли Тораренсена, а сьере Бальдуру хотелось пропустить и то и другое и лучше начать все с начала, он с удивлением обнаружил, что все, до сей минуты слетевшее с его губ, будто стерлось из его памяти. Там не осталось ни буквы.

Он тут же решил проверить, так ли это было на самом деле: на едином дыхании прогремел все куплеты Йохумссоновского гимна, и представьте: по окончании декламации он уже не помнил из того ни звука!

Так очередь дошла до стишков сьеры Гисли Тораренсена.

* * *

Памятка в лавку

Бумагу, чернила, ручку и лак,
перец, камфору, табак,
забор, наковальню, для окон стекло,
ром, имбирь, дорогое вино,
изюм, чернослив, бечеву из пеньки,
сто фунтов кофе, лён и крючки
можно купить, коли есть в том нужда,
в деревне, в лавке у Торгримсена.

В лавку пойдет и моя жена,

водки бутыль купит она,
чайник, мыло, из шелка платок,
тарелок шесть штук и ночной горшок,
гребней, лоскутьев и мишуры
купит для тела она и души.
Я думаю, если бы только могла,
купила б и лавочника она.

* * *

Стишок зудел у ч-человека в г-голове без-ос-становочно — как мух-ха под стаканом — б-без м-мал-ейшей в-возмож-жности тому сопротивляться. Е-ему было х-холодно и жа-жарко одновременно, он п-п-пылал от х-холода и к-коченел от жа-жара. Изо всех сил он с-с-старался вспомнить д-другие истории, д-другие с-стихи, но все ис-спарилось из его н-напрочь за-за-мор-оженной п-памяти, а в лихорадящем м-мозгу с-с-стучало:

— Ай-яй, ай-яй-яй, к-какой п-позор — п-п-помереть с этим д-дур-рацким з-закупочным листом на г-губах.

Так д-думал с-священник. Он к-крепко с-стиснул губы, что-обы его п-п-посмертными словами не стали, н-например, «сто фунтов кофе». И ему б-было все равно, что п-по п-прав-де-то говоря, не б-было других с-с-свидетелей его с-смертного часа, к-кроме «эС Тэ» (с-святой т-троицы). И лишь на м-мгно-вение п-пастору стало жа-жалко себя, и он п-прошептал в темноту:

— Эта п-проклятая д-дыра!

Вдруг он почувствовал себя намного лучше.

Он закрыл глаза.

И стал ждать смерти…

— Э-эй! Сьера Бальдур! Бальдур Скуггасон! Ау!!

Крики, долетевшие до ушей умирающего человека, доносились будто из китового чрева — голос был приглушен, а отдаленность делала его даже слегка визгливым:

— Ау! Сьера Бальдур! Ау!

С пастора в единый миг слетела присмертная леность:

— Э-э-эй! Я здесь! Ау-у-у!

Он резко затих и замер в ожидании ответа.

— Эй! Ау!

Сьера Бальдур сорвал с себя шапку и повернулся правым ухом к мертвенно-бледной ледяной стене, но ничего не услышал, он повернулся левым ухом — ни звучочка!

— Э-эй! Здесь, внизу! Человек здесь, внизу!!

Он кричал и взывал, а затем весь превращался в слух, двигаясь сверх осторожно, чтобы хруст его кожаной одежды не заглушал звуков извне.

Ну вот! Так и есть! Приближается! Кто-то аукал тоненьким голоском:

— Ау-у! Ты там? Ау!

И священник завопил изо всех своих душевных сил:

— АУ! ЗДЕСЬ Я! АУ-У-У!!

* * *

— Эй, ты что, оглушить меня собрался?

Сердце пастора трепыхнулось в холостом ударе. Вопрошающий был не какой-то там спасатель снаружи пещеры, нет, бесстыжий спрашивальщик находился в пещере рядом с ним, и не просто рядом с ним, а на нем самом или, вернее сказать: у него за пазухой.

Священник взвизгнул от ужаса, когда лисица заерзала у него на груди. Забившись на своем ледовом лежбище, он с такой силой рванул с себя кожаную куртку, что китовой кости пуговицы поотлетали от нее и сгинули. Это было великой потерей, потому как искусной работы пуговицы эти сводный брат сьеры Бальдура, Харальдур, собственноручно выстругал и подарил ему в день конфирмации.

А лиса, выпрыгнув из-за пазухи священника и покрутившись вокруг себя, уселась на пещерном полу и принялась вылизывать свою шерстку — ну чисто домашний кот.

* * *

Священник быстро оправился от удара — не зря ученый богослов. В нем вдруг проснулся натуралист, и он наблюдал за поведением животного с любопытством исследователя.

Для пролежавшей шесть суток дохлой лисица выглядела чертовски шустрой. Было уморительно смотреть, как она над собой усердствовала — то вылизывала из шерсти кровавые сгустки, то буравила носом и что-то выкусывала, словно избавлялась к Судному дню от блох.

Наблюдатель-натуралист прищурил глаз:

— Нет, ну ты посмотри на эту тварюгу! Фу! — и он шлепнул себя по ляжке. — А? Сама себя кровососит!