Скука

—  Уфф! — Еще одно путешествие по комнате, все так же на цыпочках, но, когда она возвращалась, ритуальное выражение на ее лице словно бы подернулось тенью со­мнения и обиды. Она бросила мне в лицо спички, как до этого сигареты, но вместо того, чтобы улечься рядом, остановилась, не доходя до дивана, и сказала:

—  Скажи сразу, пока я не легла, что тебе еще нужно.

—  Ах да, — придумал я, — мне нужно, чтобы ты по­шла на кухню и закрыла газовый кран: по-моему, я оста­вил его открытым.

—  Еще что?

—   Есть кое-что и еще: поди в прихожую и отключи дверной звонок. Чтобы нас никто не побеспокоил.

И я стал ждать, когда она все это исполнит.

Я думал, что Чечилия тут же отправится выполнять приказанное, но вдруг увидел, что она внезапно села на стул, обхватив одну ногу руками, и, скорчившись в этой позе сомнения и обиды, молча на меня посмотрела.

—  Что с тобой, — спросил я удивленно, — почему ты не делаешь того, о чем тебя попросили?

Ответила она не сразу. Но в конце концов спросила очень осторожно:

—  Только вот эти две вещи или еще что-нибудь?

—  Только эти две.

Она встала с едва заметным вздохом и опять пропуте­шествовала через всю комнату, сходив сначала на кухню, а потом в прихожую. Когда она возвращалась, я заметил, что на ее лице все еще держится выражение желания и ожидания, и спросил себя, а удержится ли оно, если я продолжу свою жестокую игру? Ведь это любовь, думал я, единственная любовь, на которую она способна, и я эту любовь убиваю. И тем не менее, когда она растянулась подле меня, я не удержался и сказал:

—  Мне очень жаль, но тебе придется встать еще раз. Мне нужна пепельница, не могу же я стряхивать пепел на пол.

И тут она сделала нечто прямо противоположное тому, что сделал кот в далекие годы моего детства. Кот заговорил рассудительно, как человек, как христианин, испытанное им страдание возвысило его до уровня чело­века. А вот Чечилия, столкнувшись с такой же жестоко­стью, прибегла к жесту чисто животного смирения — не­мого и в то же время душераздирающего. Вместо того чтобы встать, как я ей приказал, она, свернувшись клу­бочком, еще теснее прижалась ко мне, спрятав лицо у меня между плечом и шеей и сцепив вокруг меня руки. Как животное, которое не умеет говорить, она умоляла меня перестать ее мучить, какие бы ни были у меня на то причины и какое бы удовольствие я от этого ни получал. Это смиренное объятие, исполненное мольбы и печали, настолько же инстинктивно животное, насколько коша­чье мяуканье было по-человечески разумным, оказало на меня то же действие. Внезапно я устыдился своей жесто­кости, которая в чужом страдании искала доказательства существования реальности, и, взяв назад свои бессмыс­ленные требования, обнял ее. И сразу почувствовал, как ее тело, которое, казалось, только и ждало от меня этого сигнала, прижалось ко мне уже совсем по-другому, не умоляя, а требуя: нетерпеливый сухой удар лобка дал мне понять, что она готова к любви. Ну что же, подумал я, уже не скучая, а веселясь, приступим к трапезе.

Но с того дня я стал испытывать отвращение к жесто­кости как к ясному симптому нарушения связей, а также страх сделаться в будущем еще более жестоким, жесто­ким постыдно и непоправимо. Ведь это было лишь пер­вым предупреждением, и я понимал, что, продлись моя связь с Чечилией еще немного, я могу дойти даже до садизма. Ибо именно на этот путь толкало меня желание установить с ней хоть какую-то связь. То, что патетиче­ский и бессловесный жест Чечилии заставил меня прекра­тить пытку, не должно было меня особенно успокаивать. Ведь я перестал ее мучить не потому, что мне стало жалко ее и стыдно себя, а потому, что этим своим объятием она показала, что страдает, а именно этого я и добивался. Учитывая неизбежную потерю чувствительности, движе­ние в этом направлении должно было, как я уже говорил, привести меня прямо к садизму, то есть трансформиро­вать скуку в своеобразный механизм извращения. Сама скука пугала меня, но не вызывала отвращения, потому что в ней было все-таки что-то сущностное и подлинное. Садизм же мне был именно отвратителен, отвратителен своим лицемерием (ведь садист претендует на то, что дол­жен наказать свою жертву, в то время как в самом деле он просто ищет наслаждения в тех страданиях, которые под видом наказания ей причиняет), а кроме того, мне был противен сам вид возбуждения, который он вызывал, воз­буждения тем более нечистого, чем более целомудрен­ным оно хотело казаться вплоть до того момента, когда оно разрешалось в половом акте, обнаруживая таким об­разом свою, по существу, наркотическую природу.