Скука

На следующее утро, поразмыслив еще раз о несосто­явшемся визите Чечилии, я пришел к убеждению (вер­нее, заставил себя к нему прийти), что вчерашнее ее от­сутствие никак не связано с нашими отношениями. Я по-прежнему желал расстаться с Чечилией, но не с той, которая меня не любит и не является на свидание, — Чечилия, с которой я желал расстаться, должна была быть в меня влюблена или по крайней мере я должен был быть уверен в том, что она в меня влюблена. И дело тут было вовсе не в той специфической разновидности любви, ко­торая называется par dépit[3] и заставляет нас любить тех, кто нас не любит, и охладевать к тем, кто любит. Нет, просто Чечилия, которая меня любила, казалась мне скучной, то есть как бы несуществующей, в то время как Чечилия, которая меня не любила, обретала в моих гла­зах свойства реальности. Я предпочитал думать, что Че­чилия меня любит, потому что в таком случае мне не надо было пересматривать свое решение с нею расстаться, в то время как мысль о том, что она перестала быть скучной, то есть стала для меня реально существующей, меня пу­гала: я боялся, что этого испытания я не выдержу.

Между тем тут возникала еще одна проблема, вроде бы не очень серьезная, но неприятная: следует ли мне позвонить ей первым или лучше дождаться, чтобы позво­нила она? Обычно Чечилия звонила мне по утрам в одно и то же время, около десяти, чтобы поздороваться и дого­вориться о свидании на вторую половину дня. То есть я мог просто подождать ее звонка, но в то же время я боял­ся, что если она уйдет из дому, не позвонив, то, решив­шись наконец позвонить, я уже ее не застану и весь день проведу в ожидании, которое будет от всей этой неопре­деленности весьма мучительным. С другой стороны, я не мог не заметить, что и в этих моих размышлениях по поводу телефонного звонка проблема представала все в том же виде: я хотел, чтобы Чечилия позвонила мне пер­вой, потому что, сделавшись доступной, она стала бы для меня, как и прежде, несуществующей; если же позвонил бы я, мне пришлось бы думать о ней как о чем-то реаль­ном, потому что в этом случае все становилось ускольза­ющим и проблематичным. В три часа, когда я все еще продолжал это обдумывать, в глубине комнаты зазвонил телефон, его трели — нежные, меланхолические, ирони­ческие — как бы давали мне понять, что все мои размыш­ления, как бы ни были они проницательны, рядом с этим звонком не стоят ровно ничего. Я встал, подошел к теле­фону, снял трубку и сразу же услышал голос Чечилии.

—  Ну наконец-то! Где ты был?

Я тихо сказал:

— Тут, в студии. Просто я не сразу услышал.

Наступила пауза, потом она сказала:

—  Я не смогла позвонить утром — у нас сломался те­лефон. Значит, как всегда?

Тут я не удержался и спросил довольно резко:

— А вчера? Почему ты не пришла вчера?

Я ждал объяснения, правдивого или лживого, но, в общем, определенного. Вместо этого я услышал фразу, повергшую меня в замешательство.

—  Потому что не смогла.

—  И почему же ты не смогла?

— Я была занята.

—  Ну хорошо, — сказал я в ярости, узнавая в этом ответе редкостное умение Чечилии не сказать правды и в то же время не соврать.

— До скорого.

— До скорого. Чао.

Я тут же заметил, что тот факт, что она позвонила первой, не принес мне ожидаемого облегчения. Да, по­звонила она первой, но благодаря своей уклончивости осталась такой же загадочной и ускользающей, как если бы не позвонила вовсе. Сам этот звонок, который должен был сделать ее в моих глазах зависимой от меня и, следо­вательно, не существующей, не означал на самом деле ничего. А между тем мне надо было как-то с нею расста­ваться, раз уж я принял такое решение.

К тому же надо было еще как-то жить, то есть убить те два часа, которые оставались до прихода Чечилии. Чтобы вам стало понятно снедающее меня нетерпение, скажу, что, не зная, чем заняться, я подумал даже, не вернуться ли мне к живописи после почти двухмесячного перерыва.