Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Торжественно всплывали к небесам
Над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
Восторгом скорби души сотрясал.

Это — Герман Плисецкий. (В моей компании его звали «Плиса». Тоже, между прочим, «в краю отцов не из последних удальцов».)

Сегодняшние читатели, может быть, даже и не поймут, о чем это я: какая разница, новый, сталинский гимн или старый, отмененный? Не все ли равно? Одна лабуда!

Но для нас эта разница была огромна.

Тому вовек рассудком не понять
Страну мою,
      как строилась, страдала,
Кого ни разу не смогли пронять
До слез
      слова «Интернационала».

Это тоже мой (почти) сверстник: Женя Винокуров.

Он был старше меня на два года. Герман Плисецкий — на четыре меня моложе.

Женя — хоть и недолго — успел повоевать. Мой год призывался в 45-м, когда война кончалась, и десятиклассников уже не брали. Ну а Плиса в войну и вовсе был пацаном, мальчишкой. Так что эта разница в два, три, четыре года тогда была очень даже существенна: это был рубеж, отделяющий одно поколение от другого.

Но в той власти, какую имел над нашими душами «Интернационал», мы были едины. Тут мы были детьми одного поколения, одной духовной генерации.

Я думаю, что именно под воздействием этих звуков, гремевших в те мартовские дни из всех репродукторов, и родились у Эмки так поразившие меня совпадением с моими собственными чувствами строки:

Народ в нем революцию хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.

В том, что не, заслужил, у меня как раз не было, не могло быть ни малейших сомнений. Это ведь не кто иной, как он, прикончил революцию, придушил ее, вытравил даже самую память обо всем, что принесла она с собой: снес обелиск Свободы на Советской площади напротив Моссовета и поставил вместо него Юрия Долгорукого, надел на армию погоны, а советских мальчишек и девчонок нарядил в гимназическую форму, вернув раздельное обучение…

И тем не менее я, как это ни дико, тоже хоронил в нем революцию.

Да, конечно, если бы ОН оказался у власти еще при жизни Ленина, Ленин сидел бы в тюрьме и даже, наверное, был бы расстрелян вместе с Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и Рыковым. Но ведь Иуда, предавший Христа, был одним из апостолов. Вот так же и роль Сталина в русской революции не вычеркнешь из истории, какой бы она, эта роль, ни была.

Каков бы он ни был и что бы ни сделал потом с завоеваниями этой самой революции, он был ее кровным сыном. И не мог же он так просто взять и разорвать эту кровную связь со своим марксистским, революционным прошлым.

Вот совсем недавно — буквально только что! — вышел в свет 13-й том собрания его сочинений. И там — на самых первых его страницах — ответ на запрос Еврейского телеграфного агентства из Америки —

ОБ АНТИСЕМИТИЗМЕ

Отвечаю на Ваш вопрос.

Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма.

Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты как последовательные интернационалисты не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма.

В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью.

И. Сталин

Не могу сказать, чтобы этот сталинский текст, когда я его прочел, так уж мне понравился.

Вся стилистика его была какая-то странная: «каннибализм», «в джунгли». Какие джунгли? При чем тут джунгли!

Но разве в этом тут было дело?

Да, конечно, под этим ответом американскому телеграфному агентству стояла дата: 12 января 1931 г. И тут же было сказано, что впервые он (этот ответ) был опубликован в «Правде» 30 ноября 1936-го. А на дворе у нас тогда был 1952-й.