Скульптор и Скульптура

Отец сказал маленькому Серёжке, что смысл жизни в постоянном поиске новых знаний. Классики же, в поиске новых знаний, пустили всех по замкнутому кругу повторяющихся сюжетов. Бег человечества по кругу оказался очень прибыльным делом для вождей, и с тех пор одни бегают по кругу, а другие стоят на страже границ этого круга.

Сергей не раз убеждался, что классики, особенно русские классики, описывая свою собственную среду обитания, вгоняли народ в жуткую тоску, а главное в массовое противоречие по поводу и их жизни. Описывая российскую действительность, они, эти классики, всех донимали одними и теми же вопросами: «Кому там жить хорошо? Так хорошо, что даже не знаете, кто виноват? и что делать? Ну, тогда попутешествуйте из Петербурга в Москву, а лучше сразу до Сахалина и обратно». И действительно, те, кому было жить хорошо, сразу задумывались: «А от чего собственно хорошо?», а те, кому и без вопросов было плохо, узнавали о том, что кому–то хорошо, и это было особенно невыносимо сознавать.

Эти знания, которые вкладывали в Сергея на школьных уроках, он бы даже считал занятными и весёлыми, если бы школьные учителя постоянно не акцентировали его внимание на том, что классики они потому и классики, что описывают вечные сюжеты. А раз сюжеты вечны, следовательно, мы и сегодня живём по этим сюжетам, и никуда нам от них не деться. А если кому — то охота жить по другим сюжетам и оторваться от земли и взлететь, то тому нужно ещё раз прочитать классиков. И тут же, для закрепления опыта классиков и убийства мечты, которая могла, по недосмотру, зародиться в ребёнке, ему рассказывали о некоторых «лётчиках»: о Прометее, решившем огонёк развести, о Спартаке, проявившем излишний оптимизм, о Сизифе. Впрочем, о Сизифе не рассказывали, рассказывали лишь о его труде, ибо рассказ о Сизифе сразу приводил к рассказу о жизни и классиков, и политиков, и самих учителей.

Сергей решил всё постичь сам. Он обратился к первоисточникам. Русских классиков он не понимал, хотя красота и образность текстов его завораживали. Он пытался сопротивляться, но переболел и Обломовым, и Чацким, и Безуховым, и Волконским, и даже тургеневской «Бабой с мозгом». Он даже примерял на себя участь Анны Карениной, чувствуя в глубине души, что все персонажи русской литературы — это в сущности Анны Каренины, а Лев Толстой по этой причине самый большой и великий русский классик.

Когда в девятом классе он впервые положил соседке по парте руку на коленку, а она вся покраснела и перестала дышать, его охватила совершенно беспричинная радость познания вперемежку с лёгкой иронией. Он очень умно, как ему казалось, произнёс: «Любовь бывает на два тома, как «Анна Каренина», а бывает на всю жизнь».

После чего получил «по уху», а заодно получил и просветление, что любовь бывает и короче, а поезд с рельсами — это возможно и даже очень единственное проявление чувства в России, заметное всем. Ухо «горело», а Сергей продолжал размышлять о российской духовности. Он думал, какая же Россия духовная страна и где она скрыта, эта русская душа, если что не классик, то трагедия, иначе душу не рассмотришь, а без трагедии на тебя, в общем–то, всем абсолютно наплевать.

Он уже многое знал. Например, что первая любовь, как её и описывают в книгах, должна быть сильной и несчастной. Если она не сильная и не несчастная, значит она уже не первая. У Сергея всё было, как у классиков. Но он не стал сильно вникать в формы проявления несчастий от своей первой любви и сразу же углубился в зарубежную литературу.

Надо заметить, что его родители прекрасно знали, какие чувства и за какими последуют в их ребёнке. В этом мире они жили не первый день и ходили в те же школы. Родители подарили Серёжке зарубежных классиков: Гёте, Гейне, Байрона и других. Эти классики излагали своё понимание жизни, хоть и не так изысканно, как русские, но зато просто и прямо. По их учению выходило так, что без чувств нет действий, но если чувство пришло, поднимай «свою задницу» и совершай действие, иначе следующим чувством будет только уныние. На этом унынии жизнь и остановится, и будешь бегать по кругу до самого смертного часа. Дальше по их учению выходило так, что материальный мир нужен исключительно для познания духа, и что более того существовать друг без друга они не могут.

Это открытие примирило Сергея с русскими классиками. Он вдруг понял, что все классики говорят об одном и том же, но среда творчества у всех разная. У русских она более материальна и агрессивна, и вся убирается в промежуток между цензурой и анафемой. В таких рамках «русскому духу» только и остаётся либо тосковать, либо баловать.