Скульптор и скульптуры

– С вас пример берём, – прервал течение мысли Иван Ивановича Бонд и продолжал, – читал недавно вашу газету, ругающую религиозные секты. Главное в чём их обвиняют – члены сект телевизор не смотрят и радио не слушают, значит неуправляемы. А по сути – это первый камень в сторону демократии.

В шкафу покачнулся Ванька Встанька, наполнив комнату звонким звучанием. «Странно, – подумал Иван Иванович, – Трамваев тут нет, хотя метро… Мелодия уж больно знакома…Демонкратия. В голове у Иван Ивановича не осталось ни одной мысли.

– Джеймс, о чём мы говорили? – растерянно спросил Иван Иванович.

– Об управлении, синдикате и деньгах, – чётко и кратко, по военному, доложил Бонд.

Опять дрогнул Ванька Встанька, но зазвучала другая мелодия. Были различимы даже слова: «Пиастры. Пиастры. Демократия. Демократия»

Странно, подумал Иван Иванович, всё это вроде уже было.

На самом же деле это Монах отправил своего попугая с заданием напомнить Ивану о Новом годе. Но попугай так увлёкся беседой, что овладевая, поочередно мозгом Бонда и Иван Ивановича, начал было говорить за них.

Пока не получил от Монаха взбучку и не переселился в Ваньку Встаньку. Но и там он начал звенеть на всю комнату. Что возьмёшь с попугая? Надо заметить, что у него ещё оставалась обида на диктатуру и своё место в ней в качестве УЕ, и он желал прояснить суть вопроса. Конечно, как умел. Он звенел, создавая шум и мешая связи между Монахом и Иваном. Бонд высказал догадку, что в метро запустили тяжёлый грохочущий ремонтный поезд.

Иван Иванович стал говорить то, о чём никогда не думал: «Империя создала деньги, как инструмент, унифицирующий взаимоотношения между народами, входящими в неё. В империи много плюсов. Прежде всего, целостность управления, возможность претворения в жизнь глобальных идей. Но много и плохого. Прежде всего, в империи никто не может чувствовать себя в безопасности, особенно находясь во власти. Как ни странно, но именно с концентрации власти начинается её разрушение. Природа одними творит, на других отдыхает. Дети диктаторов часто оказываются добряками. Но диктатор успевает породить себе подобных в своём окружении. Пока к деньгам относились как к средству – империи стояли, как только деньги стали целью – империи рухнули. Там, где есть деньги как цель, там нет чувства.

Человечество бегает по кругу не потому, из века в век колошматит друг друга и вовсе не потому, что всего на всех не хватает. Просто длительное время сохраняются одни и те же чувства, сущности. Проще говоря, все привыкли к тому, что должны быть бедные, богатые, средние, злые и добрые. И никто ещё не задался целью открыть новое знание, новую сущность, объединяющую всех в одно творческое начало. Может быть это 3,14, может быть голубь, может дельфин, надо только присмотреться. Люди культивирую учение Иисуса Христа о единобожии, но там было и другое….

Глава двадцать седьмая. Сенатор и рабы

А в это время Демон – крат и Диктат – крат рубились в картишки.

Лицевая сторона карт в руках Диктат – крата всё время меняется. С лица сенатора сходит ирония. Его взгляд устремлён на самые верхние трибуны амфитеатра. Там орёт и беснуется «чернь». Рабы и свободные граждане Рима восторгаются Спартаком. Нравы Рима.

Сенатор глядя на эти толпы вдруг ясно осознаёт, как многолик стал Рим. В нём всё перемешалось. Часто невозможно понять, кто раб, а кто свободный гражданин, кто аристократ, а кто просто богат. Сенатор давно разглядел, что в многоликой толпе не сила, а слабость Рима. Кто защитит его Рим, если все хотят только жрать его плоть и пить его, Рима, кровь? Даже рабам здесь лучше, чем на родине. Они давно стали считать, что Рим – это дойная корова для всех, что так было всегда – сытно, весело, развратно. Вот и его жена, благородная Валерия, стала в Риме всего лишь искусной развратницей. Её распаляет и вид гладиатора, и вид покрытого пылью погонщика ослов, и вид актёра на сцене, выставившего свои гениталии на показ. Дама из высшего общества…

Сенатор знал о её любовной связи со Спартаком и размышлял, произнося слова вслух, выдыхая их в крике, поддавшись общему восторгу и стараясь быть как все: «Рабы хотят новых прав…АААААА и привилегий…Свободу Спартаку…ААА». В воздухе стоял один сплошной гул.

Сенатор видел, как по лицам рабов разливается счастье.

«Ещё бы, – думал он, различая лица рабов, которых пленил сам, – Вон того, я пленил в дремучих лесах Германии и из варварства он попал в рай Рима. А вон тот из Египта. У себя на родине ему не давали лизать даже подошвы сандалий мёртвых слуг фараонов, а тут он развернул небывалую коммерцию. А с вот с тем, подбадривающим гладиаторов, пришлось повозиться на берегах далёкого острова, умел махать мечом. Рим его сделал свободным через гладиаторские бои. Варвары в Риме слишком быстро осознают свою значимость, чтобы понять, чего стоило такое устройство Империи. Они решают, что раз им сразу и столько дали, значит можно требовать ещё больше. Но если требования выдвигаются рабами, то свободные граждане Рима совсем теряют меру.