Скверное происшествие

– Пусть скажет спасибо, что я её не убил, – отвечал брат на мои расспросы. – Так нельзя жить, понимаешь? Я всё-таки женился, а не кухарку нанял...Я, конечно, виноват перед ней, я не должен был... ну... не должен был связываться... Но я честно надеялся, что всё можно изменить. Я думал, что увлеку её, мне казалось, она податлива. Я ошибся. А такую цену за свои ошибки я не могу платить... Ну вот ты скажи мне, как можно всю жизнь прожить с человеком, который первой своей добродетелью почитает умение приготовить обед! Ты знаешь, что она делает по воскресеньям? Варит борщ!.. Не смейся. Она посвящает этому целый день. Она просыпается воскресным утром, и глаза её горят. Она вся дрожит в предвкушении, она готовится священнодействовать. За завтраком она молчит, потому что голова её занята. А после завтрака она, с таким видом, как будто готовит сюрприз, просит меня пойти погулять. Каждое воскресенье я должен гулять, потому что, видите ли, мешаю ей... Домой меня ждут ближе к вечеру. А если бы ты видела её лицо, когда она, уставшая, открывает мне дверь! Лицо её дышит удовлетворением, сознанием выполненного долга. Такие лица бывают в американских фильмах у актёров, которые говорят «я сделал это». Я не мог больше видеть этого лица...

Очень скоро после развода брата уволили из конторы. И мало-помалу он стал осваивать тот образ жизни, о котором я уже говорила выше.

* * *

Если брат нигде не работал, он целыми днями просиживал в своей комнате, читая или обучаясь чему-то. Иногда, проходя мимо его двери, я слышала бормотание, в котором, напрягши слух, можно было различить гремящие закономерно повторяющимися ударениями строчки, зазубриваемые слова на неизвестных мне языках или что-нибудь русское, но совершенно уж непонятное, монотонностью звучания напоминающее какие-то правила.

Но как-то поздно вечером, когда родители наши уже улеглись спать, я остановилась у братовой двери, потому что голос его звучал странно. Вместо чеканки иностранных слов, вместо неподвижного, как столб, затверживанья правил, вместо раскачивающегося как маятник чтения стихов, из комнаты доносился тихий, со всем многообразием интонаций и движений голоса, разговор. Сначала я испугалась – с кем бы ему говорить? Но, прислушавшись, я поняла, что говорит он сам с собой! Скажу больше. Он давал интервью! Натурально, никакого журналиста в комнате не было. Он давал интервью мнимому журналисту, он воображал, что его спрашивают, и вслух отвечал на эти воображаемые вопросы. Сообразив, в чём дело, я застыла на месте. Это казалось так удивительно, так необычно, так дико, что, каюсь, я стала подслушивать.

– Не могу понять, в чём гениальность Ленина, – говорил он. – То, что Ленин был гениальный злодей и душегубец – это очевидно. Но одного этого недостаточно, чтобы называть человека гением. У нас таких гениев вон... полные тюрьмы. Говорят, он был гениальный экономист. Хорош экономист, доведший богатейшую хлебом страну до голода! Говорят, он был гениальный идеолог. Но позвольте, разве он сказал что-то новое? Что-то такое, чего не было сказано до него? Ничего похожего. Самая банальная революционная ненависть, подогреваемая каким-то вспухшим честолюбием. А кроме того, гениальные идеи человечеством так просто не забываются. Ленинские же идеи за несостоятельностью и ненадобностью отброшены, они не протянули и ста лет. Ещё говорят, будто Ленин знал множество языков. Ну да разве всякий полиглот – гений? Он удержал власть. Вот здесь, пожалуй, и кроется его гениальность. А точнее сказать уникальность. Уникальное или гениальное отсутствие совести, а отсюда – гениальная неразборчивость в средствах, моря крови и лжи...

Здесь он прервался, наверное, выслушивая следующий «вопрос». Помолчав немного, он продолжил:

– Позвольте... Но по-моему, всякий мало-мальски неглупый и совершенно бессовестный человек, да ещё при известной исторической ситуации, подготовленной, заметьте, не им, и финансовой поддержке способен и захватить, и удержать власть...

– Конечно, историю забывать нельзя. Но не забвение ли истории выхватить из тысячи лет семьдесят?..

Здесь он выдохнул, помолчал немного, потом свет в его комнате потух, и я услышала, как он заворочался на кровати, что-то бормоча. Вскоре он стих.

Признаться, я была потрясена. Ничего похожего в жизни своей я не видела и не слышала. Сначала я даже подумала, уж не сошёл ли брат с ума, и не следует ли известить о его ночных беседах хоть кого-нибудь. Согласитесь, это довольно странно и даже страшно слышать, как человек даёт подобным образом интервью.