Скверные истории Пети Камнева

вертолетчиком, то есть спал на каменном полу на выданном на ночь лежаке, совсем пляжном. Но уже на вторую для него нашлось место на теплых нарах. Вообще прочие буяны-сокамерники относились к Пете с приязнью и уважением. Скорее всего, потому что он, единственный, был наголо обрит. Это был, конечно, знак тюремного отличия. Нашелся и дружок по разуму, студент Петиных лет, парень сметливый, он попал сюда после того, как задержавшему его ночью рядом с автомобильной стоянкой милиционеру он решил продекламировать пару цитат из Пира

Платона. Был и еще один интеллигент, кандидат биологических наук. Он входил в метро с пьяным приятелем, с которым они возвращались из гостей. Приятеля загребли в вытрезвитель, он же, попытавшись вступиться, оказался здесь. Самым обидным в своем положении он считал то обстоятельство, что сам вообще не пил ни грамма по причине язвенной болезни.

По утрам вывозили на работу, на табачную фабрику. Никаких Кармен там

Петя не встретил, но между цехами валялись кучи бракованных сигарет.

Никто никого опять же не охранял. Петя умудрился сохранить при себе три рубля, сгоняли за пузырем, выпили, из будки сторожа Петя позвонил домой, отец внимательно расспросил, где он находится, еще покурили; потом арестантов повезли обратно в застенок. То есть жизнь была сносная, по-своему даже веселая, бродяжья, Петя уже прикидывал, как все это опишет, и лишь много позже наткнулся у Горького на фразу, что, мол, русский человек как побывает в тюрьме, так сразу пишет мемуары.

Но есть один момент, одно время суток в тюремной жизни, который действительно тяготит и спирает душу, вспоминал потом Петя, и я понял, что такое описанная многими тюремная тоска. По словам Пети – это вечер, время после ужина и оправки, когда дверь камеры со скрежетом запирается до утра, а до отбоя, когда общий свет сменят на слабый дежурный, еще часа два. Именно в это время ты понимаешь, как много ты потерял вместе с волей. На третий день именно в это время в коридоре, обычно затихающем, послышался какой-то шум, лязганье дверей, крики, возня. Камера притихла. Дверь распахнулась: Камнев есть? Петя слез с нар, не успев даже испугаться. Сокамерники совали ему кто носки, кто кусок мыла: всем было ясно, что в его деле открылись какие-то новые обстоятельства и пойдет теперь парень по этапу – даром, что ли, бритый. Наивные советские люди никогда не знали законов, согласно которым, как ни странно, в те годы административный приговор не подлежал прокурорскому обжалованию. То есть был окончательным. Но не в Петином случае.

Петю вывели из барака, молча провели через плац на КПП, конвоир где-то расписался, и Петю вытолкнули на свободу. У машины такси стоял Петин отец. Он молча посадил сына на заднее сидение и молча привез домой. Елена Петровна уже ждала блудного Петю: она повелительно указала ему снять всю одежду в прихожей, прямо у порога, и отправила в ванну с уже разведенной в ней детской пеной бадузан. Так еще раз Петина свобода была куплена ценой отцовских связей: у коллеги и друга Камнева-старшего, знавшего Петю с детства, был фронтовой товарищ-юрист, подвизавшийся именно тогда, на Петино счастье, главным прокурором города. То есть советская империя, говорил потом Петя, была государством феодальным, и высший слой жил по иным законам, чем простолюдины, и это было в России всегда, это есть в России теперь, и так всегда будет устроена российская жизнь…

Звонила Татьяна. Они встречались на углу. Она утирала слезы, просила прощения. Она рассказывала какую-то дичь. Будто после ареста Пети хотела застрелиться из табельного милицейского пистолета, который схватила со стола, когда они с тем самым Надькиным лейтенантом опять выпивали в отделении, и показывала, размазывая слезы и тушь, на ладошке сплющенную пулю, потому что милиционер вовремя ударил ее по руке… Но Петя ее не простил. Потому что у нас, русских, не заведено, чтобы безутешные подруги и жены не шли за своими любимыми, пострадавшими от режима, во глубину сибирских руд – пусть и с белым роялем, как княгиня Волконская. И даже Полине Габль, сказал мне

Петя, посмеиваясь, даже этой легкомысленной француженке, оказался не чужд русский дух женского самопожертвования. А ведь она, хоть и не училась в аспирантуре, но рисковала даже больше княгини, потому что могла никогда больше не увидеть родной страны, не изведать больше ее милости, жалости и жимолости. Но дело было, конечно, не в женах декабристов. Дело было в том, что Петя решил всерьез переключиться на литовское направление, о чем я сейчас расскажу.

Иначе говоря, использовал свое недолгое заточение как предлог, чтобы порвать с поднадоевшей ему Татьяной. Хотя, как бы он ни хорохорился, мне было заметно, что обиду он затаил и вспомнил теперь об этой своей любви не без горечи, как все мы вспоминаем неумную свою юность.

Осторожно, сегодня у нас большие волны