Скверные истории Пети Камнева

– Нет земли подо мной. А ведь к тому времени Петя считал себя уже прожженным парнем. По-видимому, здесь имело место своего рода раздвоение, свойственное не только молодым людям: нигилист и скептик, Петя уже тогда, как мы помним, одной рукой сочинял совершенно непроходные рассказы, что не мешало другой выводить самую расхожую романтическую молодежную прозу. При этом заподозрить Петю в осознанной конъюнктуре было решительно невозможно. Случаются же ерники в быту, на официальной сцене ведущие себя сервильно, причем в обеих ролях они абсолютно искренни. Так или иначе позже эту повестушку отклонили в журнале Юность, уже уставшем к тому времени печатать про мятущихся студентов и выдавшем

Бочкотару, предвестницу гениальной Москва-Петушки. Но Петя тиснул-таки эту вещицу, сочиненную в девятнадцать лет, в своем первом тощем сборничке, вышедшем в издательстве Молодая гвардия

лет через пять. Много позже я прочитал-таки этот опус, хотя Петя не велел этого делать, стыдясь не только самого текста, но и марки издательства. Это была бойкая, но поверхностная вещица, и Елена

Петровна была права, когда острила по поводу такого рода прозы – умный Петя и впрямь выглядел в ней простачком. С наивностью комнатного мальчика он изображал волны и барханы, верблюдов, встреченных им в Каракумах, когда судно пересекло Каспий и зашло в

Красноводск за водой и продуктами. Описывал четырехбальный шторм, при котором многие блевали, а его лишь мутило. Того, что у критиков называется конфликтом характеров, не было и в помине. И мне мало что запомнилось, разве что описание полчища летучих мышей, облепивших верхнюю, крашенную белой краской палубу, когда корабль ночью бросил якорь в устье Куры…

По возвращении осенью Петя получил заработанные деньги, сумел увернуться от объяснений с отцом, который, как мы знаем, еще не ведал об отчислении сына, и сел на Белорусском вокзале в поезд

Москва – Вильнюс. Мяйле встретила его, довела до гостиницы, но в номер подниматься отказалась. Когда они гуляли по городу и Мяйле показывала Пете местные достопримечательности, его приворожила маленькая, красного кирпича, пламенеющей готики церковь Святой Анны.

Впрочем, он не столько глазел по сторонам, сколько приглядывался к своей подруге, обнаружил провинциальную застенчивость и своего рода милую неуклюжесть. У нее оказались ноги – бутылочками, как тогда говорили, и она неустойчиво шла по булыжнику на высоких каблуках.

Даже ее акцент на фоне башни Гедиминаса стал много заметнее.

Знаешь, говорил потом Петя, я не в нее влюбился, а в Литву, вот что…

Несмотря на то, что тот год в жизни Пети был полон приключений, он среди своих забот ухитрился еще несколько раз побывать в Литве. И в глубинке, на хуторах и озерах, и в Каунасе, где с ним отказывались говорить по-русски, и в Паневежисе, где его ограбили в привокзальном ресторане. В каком-то глухом углу, куда он поехал паломником к одному знаменитому на всю страну ксендзу-поляку, проведшему пятнадцать лет в лагерях в Воркуте, его вообще чуть не убили. Петя приобрел русско-литовский разговорник и даже по прошествии трех десятков лет мог при случае сносно произнести лаба диена, аш ижгярча лиетовюс калбос и самое коронное и заветное аш ишгярча трупутя дактиня, последнее означало, что, мол, он, Петя, с охотой выпил бы немного водки.

Конечно, всякий раз, бывая в Литве, Петя виделся с Мяйле, но их отношения оставались, как это ни странно, платоническими. Впрочем, она уже привыкла к Пете, они много смеялись, гуляя по городу, взявшись за руки, ходили по костелам, даже на польскую службу в

Петра и Павла, во время которой украдкой целовались в потемках собора, под темными витражами, перекусывали в караимском кафе слойками с бараниной, по ночам ездили в невиданное тогда в Москве ночное кабаре с канканом, который отплясывали полуобнаженные девицы.

О ксендзе, окормляющем сельскую паству в каком-то глухом углу, Пете рассказала однокурсница-литовка. Ехать одному, без языка и без проводника, в литовскую деревенскую глушь она Пете не советовала, но какой там, Петя ведь был герой, ему было море по колено, и он отправился. И, что самое удивительное, добрался-таки до этого затерянного в лесах, занесенного снегом сельского прихода. Здесь он слушал в пустом, насквозь промерзшем деревянном костеле звуки органа, на котором играл для него старик-ксендз, очень худой, ласковый, с пронзительными светлыми, будто промытыми навсегда ссыльной ледяной талой водой, глазами. От него Петя получил важный пример беспримесной и четкой ненависти к коммунистам вообще, к советской власти в частности. Узнав, что Петя крещен, старик отнюдь не стал зазывать его в католичество. Напротив, он вручил Пете, из уважения к его не окрепшей еще вере, памятные подарки: том житий православных святых от июня по август синодального издания 1873 года и маленькое Евангелие по-русски, отпечатанное на папиросной бумаге