Скверный глобус

Герман Лецкий раз или два в неделю заходит к соседке — старухе Спасовой. Она его поит крепчайшим кофе. Водит знакомство Герман Лецкий и с Жолудевым, чья дверь — напротив. Сам же Иван Эдуардович Жолудев особенно учтиво здоровается с голубоглазой Верой Сычовой, болезненной медицинской сестрой.

Дни катятся по своей колее, новый похож на предыдущий. После обеда старуха Спасова, вздыхая и тяжело переваливаясь, шаркая давно деформированными и изуродованными ступнями, подходит к окну и как обычно упирается животом в подоконник.

Старуха Спасова одинока. К своей тишине она привыкла. Есть сын, но он давно в Калифорнии, стал, в сущности, знаковой фигурой. Хотя, похоже, о ней он помнит. Через Атлантику к ней течет зеленая валютная струйка. Причем — с относительной регулярностью. Эта подпитка невелика, но при ее худородной пенсии оказывается совсем не лишней — можно иной раз себя побаловать.

Чаще всего она разговаривает сама с собою, так спокойней, не ушибет своего собеседника неосторожным и желчным словом. Но и привычные диалоги с собственной памятью трудно даются — всегда беспорядочны, нет последовательности. Какой-то бессмысленный хоровод ассоциаций и вспоминаний — едва начавшись, один сюжет освобождает дорогу другому. Кроме того, эти беседы небезопасны — можно обжечься.

За мутным стеклом начинает темнеть, старуха Спасова усмехается — некогда ее волновал этот томительный час перехода от света к упавшей вдруг темноте. В ту пору она ее не угнетала, наоборот, горячила кровь, тем более одно за другим торжественно загорались окна. Казалось, что это она дирижирует магической ежевечерней феерией. «Зажгись», — неслышно внушала Наденька темному чужому окну, и это окно вдруг озарялось, точно услышало команду. Эта игра ее веселила, на миг она себя представляла таинственной хозяйкой Москвы, укрывшейся на Второй Песчаной в этом новорожденном доме. Родители выделили ей комнату, она ощущала себя счастливицей — не каждой дано в ее-то возрасте иметь свою собственную территорию.

За несколько лет Песчаные улицы утратили окраинный облик. Они обустраивались — свои школы, свои аптеки и магазины, свой кинотеатр «Ленинград». Даже — свои знаменитые люди. Наденька несколько раз встречала турецкого поэта Хикмета, изгнанника из родной страны. Похоже, что он ее запомнил — с приветливой улыбкой раскланивался. При этом глаза оставались грустными. Наденька иной раз гадала — что за печаль так его точит? Сумел ускользнуть от своих тюремщиков, живет в почете, все его знают, красивый, молодая жена — а мается непонятной болью. Сама она никогда не грустила, вся переполнена ожиданием скорого неизбежного счастья. Сердечко — натянутая струна, только коснись ее — зазвенит.

Меж тем перемены двадцатого века не обошли и Вторую Песчаную. Однажды ее перекрестили в улицу Георгиу-Дежа — дали ей имя румынского сталинца, — потом, ко всеобщему удовольствию, она вернула привычное имя и снова стала Второй Песчаной.

Старуха Спасова усмехается. Пошучивает над нами время. Примериваешься, готовишься жить и вдруг замечаешь, что жизнь выжита, уже добиваешь последние дни. Вечером, стоя у подоконника, всматриваясь в пляску огней, знаешь, что вовсе не ты их включила, не ты пригласила Москву на бал. Давно уже не хозяйка города, который однажды тебе достался совсем как подарок ко дню рожденья. И город и ты переменились. Он уже больше не коммуналка, которой был в сороковые. Через одно или два поколения в нем не останется общих ульев, а ты, наоборот, заселила и уплотнила свое пространство — толпятся в нем те, кто давно ушел. Родные, подруги, мужья, любовники — пустыня твоя полным-полна. С подругами, пожалуй, везло, мужья и любовники были похуже — всегда приходилось с ними возиться, вытаскивать из житейских воронок. А вспомнишь, и все равно — щемит.

Кто помер, те стали почти родными, а те, кто жив, исчезли, как тени. Даже твой сын. Раз в год раздается дежурный телефонный звонок. Мысленно сопоставляешь голос с плешивым погрузневшим мужчиной — нет, не срастаются, не совпадают. Несколько фраз, вешаешь трубку, весь день — угнетенное настроение. Думаешь — лучше бы не звонил. Быстро застегиваешь себя на все металлические пуговицы, чтобы, не дай бог, не стать квашнею, не растерять себя, не потечь.

Спасова смотрит на человека, пересекающего двор. Ступает опасливо, будто шагает по заминированному полю. «Жолудев возвращается в келью», — устало усмехается Спасова.

Слышно, как медленно, точно нехотя, Жолудева возносит лифт. Процесс попадания в квартиру тоже затягивается, ибо Жолудев долго возится со своими ключами. «Видно, не слишком спешит домой», — думает Спасова и вздыхает.

Она, как обычно, не ошибается. Сосед ее, в самом деле, не жалует свое запущенное жилье. Меж тем покидает его он редко. Так уж сложились его обстоятельства. В сущности, он никогда не служил, этакий специалист-надомник. Делал технические переводы. Келейная жизнь его тяготила, и вместе с тем он был не уверен, что смог бы состоять в коллективе и подчиниться его уставу.