Сквозь ад за Гитлера

Где-то в тылу партизаны подорвали наливной состав, и нам предстояло проторчать в этом селе еще неделю, если не больше. Наш взводный погиб, а когда прибыло пополнение, нас оповестили, что с ним прибудет и новый взводный. Поскольку всем нам втайне хотелось, чтобы взводным назначили кого-либо из нас в порядке повышения, то унтер-офицер Лацар, едва только успел спрыгнуть с кузова грузовика, на котором прибыло пополнение, мгновенно вызвал у нас чувство антипатии, что, конечно, не могло пойти ему на пользу. Когда наш лейтенант представлял Лацара, я тут же раскусил его подчеркнуто штатские манеры. Он был неплохо сложен, но казался едва ли не коротышкой, хотя был среднего роста. Лацар был брюнетом, движения его были мягкие, грациозные, а взор его серых глаз, казалось, проникал повсюду. Довольно мясистый нос, короткая, крепкая шея, полные губы. В отличие от нас, представителей рабочего класса, Лацар говорил с акцентом, присущим аристократам, что раздражало. Но камнем преткновения едва не стала его фамилия — уж очень по-еврейски она звучала. Трудно было, по нашему мнению, отыскать более иудейскую фамилию, чем Лацар. Даже в Ветхом Завете. Все так, но как еврей мог оказаться на Восточном фронте? Более того, в должности взводного? В нашем подразделении, в силу его немногочисленности, очень много зависело от личных взаимоотношений. И на тебе! Впрочем, Лацар держался дружелюбно, если не сказать на равных, по крайней мере, он был не из тех, кто при любом удобном и неудобном случае козыряет своим служебным положением. Он держался строго в рамках служебных полномочий, и у нас не было никаких причин обижаться на него. Что же до его якобы еврейского происхождения, тут у нас не было ровным счетом никаких доказательств, а сплошь домыслы. Втихомолку мы все же прозвали его «жиденком», естественно, никто и в мыслях не держал назвать его так в открытую. Если в разговорах поднималась темя евреев, Лацар никак не реагировал. Если возникала необходимость принятия решения — а его боевой опыт был никаким в сравнении с нашим, — наш взводный никогда не перечил просто из принципа. Но все равно мы воспринимали его как чужака, затесавшегося в наши ряды, стоило ему появиться, как атмосфера разом утрачивала непринужденность. И сам Лацар чувствовал это. Нередко мне казалось, что всем своим поведением он вопил нам: «Ребята! Ну что вы на самом деле! Я свой, свой!» Однажды он ляпнул, что, дескать, он — первый среди равных, даже не поняв, насколько неуклюже бестактно это прозвучало.

Нашего наводчика прозвали Замазкой, кличка прилипла к нему из-за того, что он на гражданке был учеником стекольщика. Замазка представлял собой законченный арийский тип, к тому же был самым умелым и знающим солдатом среди всех нас. До войны он был в гитлерюгенде, причем на командной должности, родом он был из Бремена и вдобавок был самым из нас идейно убежденным нацистом. И хотя из уст его вылетали главным образом лозунги, он вполне искренне обожал фюрера и, по его словам, готов был положить жизнь ради него. Евреев он ненавидел лютой ненавистью, считая их исчадием ада и корнем всех зол в мире. Замазка ни на минуту не сомневался, что только мудрость нашего великого фюрера уберегла Германию и всех нас от разрушительного влияния их и большевиков. Вот поэтому мы и находимся здесь, в России.

Если бы не Замазка, я уверен, что мы трое, в конце концов, свыклись бы с Лацаром и приняли бы его. Жизнь и так жестока, к чему ожесточать ее еще больше. Но наш Замазка был свято убежден, что у него нет и быть не может точек соприкосновения с такими типами, как Лацар, то есть с евреями. Стоило им сойтись, нашему наводчику и его командиру взвода, как воздух тотчас же наэлектризовывался. Лацар был человеком куда более образованным, сообразительным и гибким, нежели Замазка, и все же для них обоих не было никакой возможности преодолеть существовавший между ними незримый барьер.

Когда я сидел за рычагами, а Лацар рядом, я будто физически чувствовал его перегруженность психологическими проблемами, иногда даже готов был сочувствовать ему, а однажды попытался разговорить его. Лишь один раз он упомянул, что его родители умерли. Несмотря на укоренившиеся во мне собственные предрассудки, я не питал к нему неприязни и всегда считал беседы с ним интересными и полезными для себя, однако не мог и вообразить себе, что какой-то там еврей будет командовать мною на Восточном фронте. Он как- то высказался, что, мол, живой трусишка зачастую оказывается полезнее павшего смертью храбрых, и хотя в душе все мы были с ним согласны, Замазка расценил это как плод декадентского мышления. Некоторое время спустя Лацар попросил нас обращаться к нему по имени и фамилии, и хотя подобный жест расценивался в нашей армии как проявление недопустимой фамильярности, устав на этот счет помалкивал. Но Замазка так и продолжал адресоваться к нему как к «герру унтер-офицеру», в то время как мы могли обратиться и по имени, хоть и не часто, но всегда сохраняя при этом определенную дистанцию.