Сквозь мрак к свету или На рассвете христианства

В Велебруме эти отбросы наций горланили, предлагая для продажи соленую рыбу и устрицы, на Эсквилине шатались по харчевням и по баням низшего разряда, в Субуре гурьбами стекались с гиканьем и руганью в те притоны бесшабашного разгула и разврата, какими так печально прославилась эта часть города. Среди всей этой смеси народов и племен попадались и греки, и галлы, и фокусники-фригийцы, и египтяне с их национальным музыкальным инструментом в руках, и туземные нищие, толпившиеся целый день то около одного моста, то около другого и регулярно производившие нападения как на проходящих, так и на проезжавших, – скифы, испанцы в своих широких длинных плащах, суровые на вид германцы и, наконец, масса иудеев, которым был даже отведен особый квартал по ту сторону Тибра. Словом, как улицы, так и площади богатого Рима постоянно кишели праздными тунеядцами, бедняками той эпохи, существовавшими исключительно разного рода подаянием. Но и среди этого полуголодного и полуоборванного люда трудно было бы встретить человека, более жалкого на вид, чем один юный фригиец, бесцельно бродивший в жаркий полдень около форума. Бледный и исхудалый, весь в грязи и в жалких лохмотьях, он, казалось, был бездомным, изнемогавшим от голода и усталости среди миллионного населения города, погрязшего в эгоизме и разврате.

Пока он бродил среди опустелого форума (час был полуденный, и большая часть населения предавалась послеобеденному отдыху), раздумывая, очевидно, что бы такое предпринять ему, чтобы заглушить в себе муки голода, через форум в сопровождении мальчика-раба проходил какой-то молодой патриций. Несчастный скиталец сначала не обратил на него никакого внимания, и лишь через некоторое время любопытство его было возбуждено сперва ударами топора, вдруг раздавшимися невдалеке от него, а затем и вторичным появлением того же молодого человека, со всех ног улепетывавшего теперь с форума с маленьким рабом, едва поспевавшим за ним. Пройдя несколько шагов к месту, закрывавшему вход в лавку серебряных дел мастера, и заметив валявшийся на земле топор, он поднял его и принялся рассматривать, как вдруг на него набросилось несколько полицейских, и не успел он опомниться, как был арестован.

– За что? Какое преступление совершил я? – спросил он по-гречески.

– Ах, ты, вор-бездельник! И ты еще смеешь спрашивать, когда тебя поймали на месте преступления с топором в руках?

Плохо зная латинский язык и вдобавок немало ошеломленный, молодой человек не мог понять, в чем именно заключалось преступление, в котором его обвиняли, но в толпе, не замедлившей собраться около него, оказались двое-трое понимавших по-гречески и объяснивших ему, что его считают виновником постоянной кражи свинца с кровли лавки серебряных дел мастера, в которой до сих пор обвиняли бедняков этого квартала, и что теперь, пойманного на месте преступления, его немедленно же препроводят на суд к городскому претору, где, вероятно, ему придется очень плохо, и что он должен будет считать себя очень счастливым, если отделается тридцатью ударами кнута. Всего же скорее, его приговорят к выжиганию клейма, а не то, в виду настоятельной необходимости показать пример строгости, даже и к смертной казни через распятие на кресте.

Плача и ломая себе в отчаянии руки, несчастный мог только словами уверять в своей невинности в краже; но на все его уверения и клятвы толпа отвечала насмешками и диким гиканьем.

– Вот теперь посмотрим, как-то тебе понравится, когда выжгут на лбу раскаленным железом три буквы, – посмеялся кто-то из толпы. – Вряд ли такое украшение придаст твоему лицу в глазах молодых девушек больше красоты.

– Чей ты раб? – спросил его другой. – Можешь теперь проститься годочка на два с лучами дневного света; тебя отправят работать в кандалах, в какую-нибудь подземную копь.

– Не думаю, чтобы он был чьим-то рабом, – заметил третий. – Слишком уж голодным волком смотрит он, да и весь в лохмотьях.

– Ну, так беглец, но как бы то ни было, а только не избежать ему хорошей пытки, если он не докажет своей невинности. И из-за такого-то бездельника обвиняли в воровстве нас, честных граждан! – кричали в толпе, вслед за полицейскими с их арестантом.

Однако, не успели они пройти и ста шагов, как увидали спускавшегося им навстречу с Виминальского холма центуриона Пуденса в сопровождении Тита. При виде центуриона преторианской гвардии и юноши с золотой буллой на шее толпа почтительно расступилась. Проходя мимо арестованного юноши, сын Веспасиана, тронутый жалким видом арестанта и со свойственным ему добросердечием, попросил Пуденса разведать, какая беда стряслась над несчастным. Полицейские почтительно объяснили центуриону, в чем дело.

– Что можешь ты сказать в свое оправдание? – обратился Пуденс к юноше.

– Я невиновен, – ответил арестант по-гречески, – топор этот не мой. Я только поднял его. Скорее же он принадлежит тому молодому человеку, который работал им, и затем, как я сам видел, бежал с форума в сопровождении маленького раба.