Сквозь ночь

Он показал, какой должен быть хвост — округлый, веером.

— Ты-то, видно, одних павлинов и жрал всю жизнь, — пробормотал краснорожий, не глядя на старика. — На одних павлинах с хвостами воспитался.

— Ладно, — сказал матрос, — тащи индейку… Ты, отец, и вправду павлина ел? — спросил он, когда краснорожий ушел.

— Приходилось, — усмехнулся старик.

— Вкусно?

— Пожалуй, да.

— Ну, а хвост зачем же?

— Шут его знает, — старик пожал плечами. — Чему не порадуешься в молодости… — Он отпил из кружки. — Ты в Индии бывал? — спросил он, поглядев на матроса. Тот кивнул. — Там небо желтое?

— Желтое? — переспросил матрос.

— Небо в Индии должно быть светлее меди, — пробормотал старик, — а море — густо-лазоревое, как горячая константинопольская эмаль. Листья на деревьях там золотые и винно-красные, а люди — цвета старой бронзы, верно ведь?

— Да, люди там темнокожие, — подтвердил матрос.

— И нигде-то я не был, — вздохнул старик. — Ни в Индии, ни в Константинополе, ни в Исфахане. Даже в Англии — рукой подать — и то не побывал. А ты должен быть счастлив. Ты много видел.

— Еще бы, — усмехнулся матрос.

— Видеть, — проговорил старик, — вот истинное счастье. Быть зевакой. Давать пищу глазам. Кормить их. Просто так — глазеть и все… Ну-ка, посмотри!

Какой-то долговязый пил вино за дальним столом, запрокинутый бокал вдруг вспыхнул в дымной мгле янтарным чистым огнем, уловив и несказанно усилив на миг желтый свет лампы.

— Видел? — жадно спросил старик.

— Что?

— Да нет, ничего… — Он махнул рукой.

— Поешь, отец, мяса, — ласково сказал матрос. — Пожуй немного. А то все пьешь да пьешь, оно в голову и шибает.

— Вот то-то же… — пробормотал старик. — Послушай, сынок, — обратился он погодя к матросу, — никогда не берись объяснять слепому, как выглядит солнце. Или же толковать глухому о пении райских птиц. Тебя возненавидят.

— Съешь, отец, мяса кусочек, — ласково повторил матрос. — Индейка, она ведь мягкая, разжуешь. Съешь, да и пойдем отсюда. Дом твой далеко?

Он привел старика на Розенграхт.

— Здесь? — спросил он.

— Да вроде бы здесь.

Они поднялись по скрипучей лестнице. Корнелия стояла в дверях, прикрыв пламя свечи ладонью.

— Ты, отец? — Она вгляделась. — А это кто?

— Это мой друг, — с достоинством ответил старик. Корнелия вздохнула.

— Там тебя дожидаются, — сказала она.

— Кто? — удивился старик.

— Итальянец какой-то, с ним де Воос, комиссионер, помнишь?

— Нет, не помню, — сказал старик и взял матроса за локоть. — Что ж, пойдем.

Итальянец поднялся, когда они вошли, поднялся и де Воос.

— Мингер ван Рейн, — сказал он, почтительно изогнувшись, — позвольте представить вас их высочеству синьору Козимо де Медичи, князю Тосканы.

Итальянец церемонно отвел в сторону руку со шляпой. Старик распрямился. Плечи его вдруг стали будто вдвое шире. Он неторопливо снял шапку, обнажив лохматую сивую голову.

— Мой друг, — повел он шапкой в сторону матроса. И помолчал. — Что привело ко мне почтенных господ?

— Синьор де Воос, — начал певучей латынью итальянец, — прошу вас передать синьору ван Рейну, что люди достойные рекомендовали его как истинного ценителя прекрасного и знатока искусства, едва ли не величайшего в этом великом и славном городе…

Старик слушал стоя. Он прятал под усами улыбку. «Пусть эта крыса переведет, — думал он, — пусть и матрос услышит».

— И вот, — продолжал итальянец, — я осмеливаюсь просить синьора ван Рейна оказать мне помощь и подкрепить мои скудные познания. Я прибыл сюда, чтобы пополнить свою коллекцию; мы много наслышаны о богатстве, о неоценимых сокровищах вашего города, но… — итальянец тонко улыбнулся, — в каждой стране свои нравы. Распродажи здешние, право, необычны. Здесь торгуют картинами вперемежку с сельдью, и я, признаться, боюсь пуститься в этот странный водоворот без надежного лоцмана… — Он умолк и поклонился, сдержанно улыбаясь.

— Ах, вот оно что… — протяжно проговорил старик. Его латынь была твердой, без напева. — Понимаю. Ну что ж… Я помогу вам, пожалуй…

Он подмигнул матросу, вздохнул, поглядел в пол.

— Пускайтесь смелее в плаванье, ваше высочество, — сказал он, помолчав. — И платите побольше, вот мой совет. Не останавливайтесь перед ценою, ваше высочество, и вы обретете желанный покой. Чем же еще можно измерить ценность искусства, — он усмехнулся, — если не весом уплаченного золота? И что еще может научить людей относиться к искусству почтительно? Платите же, ваше высочество, платите смело. За луч солнца, за глоток воздуха, за кусок живого человеческого сердца переплатить невозможно, поверьте…

— Послушай, Рембрандт, — пробормотал побледневший комиссионер, — я думал, несчастья твои образумили тебя.

— Ты не ошибся, де Воос. Только они и способны образумить. Простите, ваше высочество, — старик снова перешел на латынь, — могу ли быть еще чем-либо полезен?

Итальянец поклонился молча. Де Воос вышел за ним на цыпочках. Корнелия, проводив их, вернулась, прикрывая ладонью пламя свечи. Старик стоял посреди комнаты, сгорбясь и уронив руки. С кромки плаща натекло на пол.

— Уложите его, — сказал матрос. — Ему худо.