Сквозь ночь

Свернем в незнакомую улочку, где двухцветный «Москвич» кряхтит и фыркает недовольно — не может развернуться. Тут своя, особенная жизнь: сырцовые или каменные заборы, калитки, ступеньки вверх-вниз, туго слепленные боками дома; на покосившейся деревянной террасе под голой электролампой человек в майке читает газету. Соседки переговариваются, высунувшись из окон.

Сквозь все это и прорастает новый город. Сарапян рассказывал, что для участка под один современный дом приходится отселять по сотне семейств. Трудно. И все же — еще десяток, полтора десятка лет, и сардарский Ереван исчезнет бесследно. Местные люди подумывают, что следовало бы сохранить (кажется, в районе Конда) уголок старого города на память потомкам и для удовольствия приезжих любителей живописной старины.

14

В стране камня дороги торят навечно. Шоссе, по которому мы ехали, было ветвью Большой царской дороги, по которой каких-нибудь две с половиной тысячи лет назад гонцы «царя царей» эстафетой несли приказы из Парфии в Мидию.

Об этим стал рассказывать Виген Гайкович Хечумян, знаток и любитель армянской древности, как только мы выехали из Еревана на юго-восток. Перед нами открылось Аванское ущелье, и Виген Гайкович отвлекся от древних времен, чтобы рассказать об огромных залежах каменной соли, обнаруженных здесь в прошлом году (пласт толщиной до двухсот метров). Затем он указал на обращенные к югу склоны холмов, поросшие рядами молоденьких, метрового роста, деревьев. Было похоже на большой детский сад; оказалось, это часть гигантского сада, скорее — фруктового леса площадью девятьсот пятьдесят гектаров. Справа от дороги перемежались ряды абрикоса, персика, вишни; слева — молодые яблоньки. Виген Гайкович стал говорить, что все это — дело рук, вернее, души одного хорошего человека по имени Цолак Сафарян. Он задумал превратить нагие нагорья юго-восточнее Еревана в цветущий сад, откуда станут брать больше фруктов, чем дает теперь Араратская долина.

Сафарян предложил устроить в ущелье близ Дзорахпюра озеро площадью пятнадцать гектаров для орошения; теперь это уже делается. Выстроены поселки, где живут люди, вынянчивающие сад. Пошел всего лишь третий год, как в борозды были положены первые тонны абрикосовых косточек, — и вот они, юные деревца, уже по-взрослому (и по-разному) встречающие осень. Одни — сизо-багряными красками листьев, другие — лимонной желтизной…

Я не знал, что персиковое дерево уже с трех лет дает плоды, но старится рано — к семи годам. Поэтому персики здесь сажают в шахматном порядке — между вишнями и абрикосами, — чтобы подсадить новые в свое время. Рассказав об этом, Виген Гайкович стал говорить, что Сафарян хочет развести в будущем саду-лесу еще и фазанов, но вдруг умолк и тронул шофера рукой. Машина остановилась.

— Выйдемте, — сказал Хечумян, — хочу кое-что вам показать.

Дорога проходила в ложбине. Слева по склону тянулись рядами деревца, справа на гребне стояло сооружение из тепло-желтого туфа. Это был как бы портал с треугольным пологим фронтоном и полукруглой сквозной аркой, в проеме которой синело небо. Туда вели шестнадцать каменных ступеней.

Как только я ступил на первую, в низу арки показалось снежно-белое пятнышко в синеве.

— Идите не торопясь, — сказал Хечумян.

Но я и сам уже понял, что́ меня ждет: в проеме арки вырастал Арарат.

С каждым шагом, с каждой новой ступенью он поднимался все выше, и вот наконец две белоголовые горы вписались в полукружие, вошли в него, как часть памятника. Потому что это и был памятник Егише Чаренцу, поэту призыва двадцатых годов, самому известному и любимому из молодых поэтов Советской Армении.

— Вы, я думаю, слышали, что с ним случилось, — сказал Хечумян. — Год смерти мы знаем — тридцать седьмой, а где могила — неизвестно. Вот и решили — вместо могилы…

В тени полукруглого свода — каменный стол и каменная скамья для путника; родниковая вода стекает, звеня, в долбленую чашу.

— Это сделал Рафо Исраелян, — сказал Виген Гайкович, — наш талантливый архитектор.

Мы напились по очереди, наклоняясь к звенящей струе. Долина курилась утренней дымкой. Убегающий книзу склон холма был исчерчен строчками деревьев-подростков.

В полукружие арки врезано:

«Весь свет пройди, светлее Арарата вершины нет… Егише Чаренц».

Еще тридцать километров отделяло нас от цели. Мы поднимались к Гарнийскому плато; горы вырастали впереди, мохнатые и рыжие, как верблюжьи горбы. Потом начался спуск в новое ущелье. На крутом повороте гладкошерстая бронзовая львица с кошачьей мордой и сосцами, как у римской волчицы, указывала поднятой лапой путь; на базальте цоколя было выбито: «Гегард».

Еще несколько минут, и впереди показался небольшой конический купол на круглом барабане с узкими окнами.

Пещерный монастырь Айриванк (или Гегард) был основан в четвертом веке. В десятом его опустошили арабы, в двенадцатом он снова поднялся и вот уже восьмое столетие стоит здесь свидетельством состязания человека с каменными горами.