Сквозь ночь

Что же делать с этими или подобными? Отмахнуться, отвернуться? Или, быть может, пойти по другому пути — полюбоваться эффектными офортами Лекинена с рельефом, с тиснением под конгрев… Ведь и такое возможно, не правда ли?

Ветер. Отсюда, с верха Царевца, виден холм Трапезица; раскопанные стены церквей прикрыты длинными красночерепичными крышами. С другой стороны далеко внизу виднеются окраинные улицы. По ближней едет почтальон. Зеленеет его фуражка с околышем, вертятся ноги. В такт своему движению почтальон что-то бросает В рот — наверное, арахис.

Из трех главных высот, между которыми петляет узкая сверху Янтра, холм (или, вернее, гора) Царевец выглядит наиболее монументально. Иван Вазов полстолетия назад писал:

«Вряд ли существовала когда-либо столица, в которой царский дворец стоял бы на столь необыкновенном месте, как Царевец».

Громадная скалистая гряда с головокружительными крутыми обрывами, страшными пропастями, на дне которой вьется серебристая лента Янтры, со скалистыми выступами по бокам, нависшими над бездной, — все это было во времена Вазова, есть и теперь, есть теперь и расчищенные фундаменты тронного зала (тринадцатого — четырнадцатого веков), добавились обломки мраморных колонн, удалось сложить капитель ионического ордера на мраморной вертикали, но утраты невосполнимы.

Ветер гуляет по Царевцу, в годы второго болгарского царства густо застроенному. Старые крепостные башни отмечают теперь границы прошлого.

Впрочем, башни на глазах молодеют — их реставрируют. Их связывают в единое целое с окружающими старый Царевец обломками стен.

Шофер Борис задумчиво идет вдоль края, ветер шевелит его волосы. Приостановясь, он произносит:

— Добър ден, майсторе.

Мастер, погруженный наполовину в землю, занят своей работой. Но он ее прерывает. Торча из-под земли и приподняв обвисшую шляпу, он отвечает шоферу:

— Добър ден.

Церковь Рождества, километрах в двух севернее Тырнова, выглядит как-то несерьезно. Снаружи — ненастоящие контрфорсы, стрельчатые арки. Внутри — псевдовизантийское ремесло. Восемнадцатый век не смог дать этому храму ничего достойного.

Пожалуй, не стоила бы внимания и расположенная неподалеку более, старая церквушка, если б не ниша-скрывалище для древних книг. Там прятали самое драгоценное.

Эта подробность приобретает особое звучание, когда посмотришь из полусумрака и видишь залитый солнцем церковный двор, где двухлетние граждане сосредоточенно делают гимнастику, а учитель в кедах и спортивных шароварах стоит к ним лицом и показывает.

Однако-самыми «яркими» оказываются впечатления от виднеющихся отовсюду домов-крепостей.

Внизу — узкие окна-бойницы. Цоколь — высокий, каменный. Лошадей в тайники. Женщин в тайники. Маленькие потайные комнатки для рожениц, подальше от людского глаза. Все обнесено высокой оградой, ворота на замке.

Такие (и только такие!) дома стоят здесь напоминанием о лихолетье чужого гнета.

В течение считанных минут мирный дом превращался в крепость, готовый драться и умереть.

В самом этом заключен вдохновляющий пример. Но есть более важный всеобщий закон, закон целесообразности. В этом смысле дома под Тырновом, где всему раз и навсегда найдено место, будут долго жить.

Как ездит шофер Борис? Прежде всего я бы сказал — осмотрительно.

Только раз мне случилось видеть, как он обгоняет набравшую скорость машину. Кажется, это была «кортина». Лицо семьянина, чуть припухшее лицо Бориса, не выразило ни печали, ни радости. Седоватые волосы лежали приглаженно. Одна лишь скорость увеличилась.

Промелькнула бензоколонка «Петроль» с изрыгающим оранжевое пламя грифоном. Навстречу дунули один за другим два автомобиля. Вот и все.

Между Сливеном и Бургасом милейший Борис сказал одно только слово — «мгла». Это действительно была мгла. Не туман, а именно мгла. Клубилось и выше колес и ниже. Серый непробиваемый сумрак был повсюду, а Борис двигался. Куда — это было известно одному лишь ему.

Во всяком случае понятно было одно — что движемся мы «по своей», а встречный поток идет своим порядком.

Мало оно смахивало на автомобили. Это были огромные «вольво», лишь угадываемые по пяти фарам — одна вверху, четыре по бокам внизу, побольше и поменьше.

И от этого нарастающие в сумраке желтые круги были всего более похожи на приближающиеся глаза паровозов, и все вдруг представилось одной бесконечной сценой репетиции из «Анны Карениной».

Потом все ушло, и осталась одна клубящаяся мгла, и сосредоточенное лицо, и спокойные руки шофера Бориса на баранке руля.

У памяти свои права. В Бургасе вдруг вспоминаешь ковыльную степь северного Причерноморья, недвижную ширь лимана. Вспоминаешь Ольвию.

Ольвия — значит счастливая. Так назвали свой город пришельцы из далекого Милета. Это было две с половиной тысячи лет назад.