Сквозь ночь

«Ввиду того…» И долго сидел, щурясь на потрескивающий карбидный фонарь и пощипывая белесую бровь.

Затем он зачеркнул «Ввиду того» и порвал бумажку. На следующей четвертушке он написал:

«Прошу отправить меня на передовую».

И подписался красивым, замысловатым росчерком.

Наутро начсклада вызвал его к себе. Пухлый, розовощекий, с висячими запорожскими усами, он посмотрел минутку на Смольникова темными, как сливы, чуть насмешливыми глазами и сказал:

— Ты что — это самое? — и повертел пальцем у лба.

Смольников нахмурился и пожал плечами.

— Не нравится тебе у нас, что ли? — спросил начальник.

Смольников молчал.

— Может, тебя кто обижает?

Смольников отрицательно качнул головой.

— От горе, — сказал начальник. — Да ты сидай, что стоишь, как Хома на ярмарке. Вольно.

Барабаня по столу короткими пальцами, он так внимательно перечитал рапорт, словно бы мог извлечь из этих пяти слов некий затаенный смысл, затем критически оглядел Смольникова и спросил:

— Тебе что, жизнь надоела?

Смольников снова пожал плечами.

— Ну какой из тебя солдат? — сказал начсклада. — Ну, допустим, отправлю я тебя, так тебе же в первом бою крышка. Теперь солдат — это, брат, тоже наука. А ты ж винтовку в руках держать не умеешь, сам посуди…

Смольников, потемнев лицом, сказал:

— Разрешите идти?

— Нет, ты погоди, — сказал начсклада. — Я тебе разъяснить хочу, чтоб ты понял. От тебя здесь польза, а там один пшик. Это так говорится — передовая, а без тыла тоже не навоюешь. Понятно это тебе?

— Понятно, — хмуро сказал Смольников.

Начальник поглядел на него, дернул себя за ус и сказал:

— Ну, в таком разе, иди.

Дня через два ранним утром в парке панского фольварка, где помещался склад, раздался гулкий выстрел. Младший сержант Гарбуз, первым кинувшийся на звук, налетел на Смольникова. Тот шел, угрюмо глядя под ноги, с винтовкой через плечо.

— Не видал, — спросил запыхавшийся Гарбуз, — кто тут стрелил?

— Я, — сказал Смольников и копнул носком сапога опавшие листья.

— А чего? — несколько разочарованно спросил Гарбуз.

— Да так, ничего, — неохотно сказал Смольников. — Заержа́вела винтовка.

— Тю! — сказал Гарбуз. — «Заержа́вела…» Тоже солдат!.. Я б у вас, писарей, вообще оружие позабирал. Хиба так чистят? Ну, пришел бы, я б тебе почистил.

Через полчаса все на складе узнали, как Смольников чистит винтовку. Толстощекий Губанков трясся от затаенного смеха, щелкая на счетах. Смольников писал накладные, не поднимая глаз, а Гирин внимательно смотрел на него, по-птичьи склонив голову, словно бы мог догадаться, в чем дело.

Правду же знал только Янек, сын молчаливой польки-вдовы. Он шел по воду как раз в то время, когда Смольников нацепил на сучок старой липы самодельную мишень, закрашенную фиолетовыми чернилами.

Затем Смольников, отойдя на полсотни шагов, прицелился. Янек замер, притаившись за деревом. Наконец грянул выстрел, и Смольников, быстро подойдя к мишени, поглядел на нее, сорвал и сунул в карман.

— Не трафил, — огорченно прошептал Янек и осторожно, стараясь не звякнуть ведром, пошел дальше. Водонапорная башня была взорвана, и воду теперь приходилось носить издалека, с речушки, что протекала за парком.

Прошел еще месяц. Облетели последние листья. Снег выбелил застывшую землю, лег высокими шапками на опустевшие грачиные гнезда. Вокруг было тихо, только в безлунные ночи глухо урчали, сгружаясь с платформ, тяжелые «тридцатьчетверки» да на шоссе негромко переговаривалась белая — в полушубках — пехота.

Гирин раздобыл где-то большую школьную карту Европы, повесил ее над койкой и время от времени делал военные и политические прогнозы, сильно кося и размахивая руками.

И вот однажды перед рассветом все на складе проснулись, разбуженные рокочущим гулом, похожим на нескончаемый, неслыханной силы раскат грома. Стекла в окнах дрожали, звеня, до самого утра.

А через двое суток склад грузился для передислокации, — за сорок восемь часов фронт оторвался более чем на две сотни километров. Автобатовские трехтонки длинной колонной двинулись по снежной, измолотой гусеницами дороге. На последней машине, поверх несгораемых сундучков, матрацев, фонарей и прочего канцелярского скарба, сидели Гирин и Смольников (Губанков устроился в кабине). Пани Юзефа, молчаливая полька, овдовевшая в первые дни войны, стояла у ворот фольварка, держа руку на плече Янека, и мальчик долго махал шапчонкой, высоко поднимая ее над бледным темноглазым лицом.

2

Первое, что Смольников увидел на германской земле, была круглая соломенная шляпа. Она одиноко лежала на обочине, в стороне от дороги, а рядом с ней чернел уткнувшийся в снег дождевой зонт с кривой костяной рукоятью. Дальше попадались туго перепоясанные чемоданы, перевернутые автомобили, лопнувшие пачки дамского белья, сгоревшие танки с белыми крестами, пробитые каски, велосипеды, серо-зеленые офицерские фуражки с большими алюминиевыми кокардами.

Смольников всматривался в эту немую картину, держась окоченевшими пальцами за крышу кабины.