Сквозь ночь

Наумов вошел в комендатуру. Угрюмый, встрепанный майор с усталым веснушчатым лицом и орденом Богдана Хмельницкого на гимнастерке посмотрел его документы и сказал:

— Эге, ваше хозяйство уже в берлоге. Догонять придется.

Он пошелестел картой и показал Наумову маршрут.

— Видите? — сказал он. — Пока соберетесь, они уже в Берлине будут.

— Утречком на попутных поеду, — сказал Наумов, записывая маршрут.

Майор хмыкнул и сложил карту.

— Я насчет ночлега еще спросить хотел, — сказал Наумов.

— Ну вот, опять насчет ночлега. Что я вам, гостиничный трест, что ли? — сказал комендант. Он ожесточенно потер ладонью затылок. — Вот еще беда мне с этими ночлежниками.

Он отвернулся от Наумова и посмотрел в окно, разрисованное морозом.

— Разрешите идти? — сказал Наумов.

— Да нет, погодите. Куда же, на ночь глядя… Тут у меня для фронтового ансамбля десять квартир забронировано, шут их знает, приедут или нет… — Он снова потер затылок. — Задниченко! Позови там кого-нибудь из «Безпеки».

Пожилой солдат, сидевший на корточках у изразцовой печки и совавший туда поленья, сказал «есть», вышел и через минуту вернулся с пареньком в куртке и блестящих высоких сапогах.

— Слушай, Стась, — сказал комендант, — вот проводи лейтенанта на квартиру. Из тех, что для артистов. Понял?

— Слухам, — сказал Стась и приложил два пальца к козырьку.

Наумов прочитал на красной повязке слово «Безпека», что значило. «Безопасность», и пошел за пареньком.

Уже совсем стемнело. Сеял мелкий снежок. Двери большого костела, стоявшего на невысоком холме наискось от здания комендатуры, были раскрыты, оттуда неслись звуки органа, пение, и видны были горящие свечи и коленопреклоненные фигуры молящихся.

Наумов остановился и послушал. Все вместе — вечер, тихий снег, свечи и пение — было очень красиво, торжественно и печально.

— Здорово поют, — сказал Наумов.

— То есть Ясна Гура, — громко, как глухому, сказал Стась. — Матка боска Ченстоховська.

Через десять минут он привел лейтенанта на место. Позвонив в дверной звонок, он подмигнул ему и все так же громко сказал:

— Ту есть пенкни паненки, але не една — тши! — и показал три красных, замерзших пальца.

Дверь открыла высокая миловидная женщина в мужских брюках и туфлях на высоких каблуках. Пряча подбородок в теплый платок, накинутый на плечи, она послушала то, что протараторил ей Стась, улыбнулась и нараспев сказала лейтенанту: «Проше».

В квартире действительно оказались еще две женщины. Как и первая, они были в мужских брюках и на высоких каблуках. Та, что открыла дверь, представила их лейтенанту:

— То есть Ванда, а то Зофия, а я естем Анеля. — Она указала пальцем на себя и рассмеялась.

Спустя полчаса лейтенант, несмотря на плохое знание языка, уже установил, что все три женщины — варшавянки, что они участницы восстания, что после того, как все было кончено, уцелевших женщин выгнали из города, и вот теперь они живут здесь, как перелетные птицы.

Все это рассказывала Анеля, она была самая молодая из трех и, рассказывая, часто смеялась, а Зофия и Ванда сидели у стола, хмурились и курили сигареты.

Квартира была большая, холодная и необжитая; чувствовалось, что женщины живут здесь как в гостинице. По каким-то неуловимым приметам — и по тому, как красиво расставлена посуда за стеклянными дверцами тяжелого буфета, и по тому, что на столе лежит темная и очень чистая скатерть с четко отглаженными складками, и, главное, по виду самих женщин — лейтенант понял, что здесь едят не часто и не густо.

Он походил по комнате, чтобы согреться, полез в вещмешок, вытащил оттуда банку консервов, колбасу, хлеб, масло и положил все это на стол.

— Ну что ж, поужинаем, что ли? — сказал он, потирая руки.

— Проше, — сказала Анеля.

Она взяла из буфета тарелочку, вилку, нож и поставила на стол. Ванда и Зофия встали и отошли к белой кафельной печке.

— Э, нет, — сказал лейтенант. — Я один не буду. Четыре.

Он показал ей четыре пальца левой руки. Она рассмеялась и посмотрела на Ванду и Зофию, но те стояли молча, держа руки за спиной и прижавшись к едва теплым изразцам.

— Нет, нет, — сказал Наумов, — так ничего не выйдет. Садитесь за стол!

Анеля пожала плечами и достала еще три прибора. Зофия прошла в другую комнату и вернулась оттуда с высокой бутылкой в руке. Она молча поставила ее на стол и села. Ванда тоже отошла от печки и приблизилась к столу, кутаясь в платок.

— Вот это дело, — сказал лейтенант.

Он полез в карман за ножом, но Анеля уже подала штопор, и он откупорил бутылку и наполнил четыре дымчатые рюмки.

— Старка? — спросил он.

Зофия кивнула головой, а Анеля объяснила, что бутылку они берегут давно и решили распить ее, когда германа прогонят. Все подняли рюмки, и Зофия сказала:

— За вольность!

Это были первые слова, произнесенные Зофией, и лейтенант невольно взглянул в ее глаза. То были глаза много видевшей и много поплакавшей женщины, оплетенные сетью ранних морщинок, серые, чуть выцветшие; но сейчас они горели таким огнем, что лейтенант даже поежился. Они выпили, он тотчас налил по второй, но Зофия и Ванда не стали пить, он чокнулся с Анелей, сказал «за польских женщин» и больше не наливал.