Сквозь объектив

Поначалу довольно ловко удавалось увиливать от всех ее вопросов. Я часто с увлечением порола страшную провокационную чушь в духе: «Хочу нацепить маску клоуна и перестрелять всех одноклассников». Или: «Я не могу примириться со своим полом. Мечтаю отрезать сиськи и стать настоящим мужиком». Но она только посмеивалась, видя насквозь, что я просто издеваюсь.

Иногда я уставала придумывать себе психологические отклонения — и сеансы проходили в полном молчании. Она видела, что я не иду на контакт, и тоже не шла. После очередной неудачной попытки поговорить Моль развела руками, и сказала то, что все-таки застряло в моей голове.

— Марина, помочь можно только тем, кто этого хочет. Ты сейчас глубоко внутри себя. Я тебя из твоего танка одна не выдерну, пока ты не откроешь дверь, понимаешь? Но твои ссоры, истерики, хамство — не что иное как крик о помощи. Своими скандалами ты пытаешься привлечь к себе внимание окружающих, возможно, как-то подчеркнуть свою проблему…

Я всегда недолюбливала психологов за их манию видеть то, чего нет. Ясное дело, она заметила что-то, но не поняла, что именно. Я кричала до боли в горле, била посуду и дорогую технику, нещадно ругалась для Кая, а не для других. Потому что была тонущим в море кораблем, который искал маяк. Мне казалось, что чем громче я что-то сделаю, тем быстрее Кай меня услышит на каком-то подсознательном уровне. И найдет меня. Сам. Он ведь знал обо мне все. Но в глубине души я понимала, что это просто наивность, помноженная на инфантильность. И к этому выводу я пришла сама, без Моли.

— …В тебе я вижу очень мощный нерешенный внутренний конфликт, — со скучной неторопливостью продолжала она. — Тебя заклинило между детской истерикой и глубокой взрослой депрессией. С тобой что-то произошло. И ты не можешь гармонично совладать с этим негативным опытом. Попробуй с кем-то поговорить для начала. Пусть это буду не я, а кто-то близкий…

От этого заявления начинало пробивать на полусумасшедший смех. Хотелось удушить тетку ее же шалью, приговаривая: «Да вы хоть знаете, сколько я говорила? Я выговорила все свои мысли, тайны, всю свою душу, черт возьми! Я дошла до той стадии, когда слова кончились и ты уже выговариваешь свои внутренности. А знаете, что делал этот близкий человек? Он снимал это на камеру и улыбался. Вы думаете, у меня осталось что сказать?».

Но я проглатывала это каждый раз. Папа заставлял меня к ней ходить, и все повторялось: мы играли в молчанку или я упражнялась в хамстве.

— Ты сама можешь все прекратить, — однажды заметила она. — Как только закончишь что-то в своей голове. Но ты тянешь время. Умом понимаешь, что постановка затянулась, зрители устали, и ты устала, и надо остановиться, но страшно. Потому что ты знаешь, как играть эту роль. А если твой театр закончится, нужно будет пробовать новую.

Так, мадам Моль начинает говорить правду, которую я ненавижу слушать от других людей.

Вдруг я вспомнила его слова.

«Ты что, думала, будешь тут жить? Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме».

Я подняла голову и потребовала безо всякого перехода:

— Расскажите мне про стокгольмский синдром.

Мадам Моль откинулась в кресле, глядя на меня с подслеповатым прищуром.

Я думала, последует вопрос: «Почему тебя это интересует?». Или вплоть до фарса: «О, так ты хочешь об этом поговорить?».

Но она совершенно спокойно начала рассказывать:

— В 1973 в Стокгольме двумя бывшими заключенными был захвачен банк. В течение нескольких дней они держали в заложниках людей и угрожали их жизни. В конечном итоге полиции удалось с помощью газовой атаки освободить пленников, а захватчики сдались. Но произошла очень странная вещь. Жертвы пытались встать на защиту неудачливых грабителей. А затем требовали их амнистии и даже наняли для них за свой счет адвокатов. Дружеское общение между бывшими заложниками и преступниками продолжалось и после того, как они вышли на свободу. Подобное поведение в итоге было названо криминалистом Нильсом Бейерутом стокгольмским синдромом. Иногда его ошибочно называют синдромом Хельсинки.

Я молчала, уставившись на носки ботинок. В голове зрело запоздалое понимание. Нет, конечно, я слышала о стокгольмском синдроме, но подзабыла. А тогда вообще не обратила внимания на слова Кая. Моль следила за мной в своей пристальной, но невесомой манере. Через какое-то время она продолжила:

— По сути это симпатия, возникающая на бессознательном уровне между жертвой и агрессором в процессе похищения или даже фактического применения насилия. Можно сказать, что эта симпатия — сильный защитный механизм.

— А почему они им симпатизируют? — спросила я, поднимая на нее потяжелевший взгляд.

— Есть много факторов. Как я уже сказала, это часто бывает самозащита, или жертва начинает отождествлять себя с захватчиком и толковать все его действия в свою пользу. А иногда длительное пребывание в плену позволяет жертве узнать некоторые личные качества агрессора. Он перестает быть злодеем и обретает личность.

«И им обоим это вдруг начинает нравиться», — подумала я.