Сквозь ошибочную лингвистику историографии.К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии: гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории

Если говорить в целом, первоначально лингвисты примитивно брали один существующий язык, санскрит, латынь, готский и т. п., называли праязыком и читали все языки по его коду. Но последние пару столетий стараются действовать тоньше: выбирают в похожих словах одинаковые мотивации, игнорируют неодинаковые, одинаковость признают за праязыковое значение, конструируя ему из похожих слов усреднённую звуковую оболочку, а неодинаковость мотиваций и разность звучаний считают искажением прасостояния, т. е. самобытным развитием каждого языка. Таким образом, читают политкорректным сводным отражением всех учтённых языков. Примеров такого чтения я уже дал много, хоть от Фасмера, хоть от Трубачёва. Языки уравниваются и ровняются-усекаются тождественными формами и общими значениями, возводимыми к усреднённой норме, но ни в коем случае не сравниваются друг с другом ни в звуковом, ни в семантическом плане, поскольку за статистикой регулярных соответствий и статистикой «вымывания» лексических сходств нет никакого понимания врождённых и социальных установок звуко- и смысловообразования в каждом языке и народе.

Наоборот, в паре языков проверка одного и того же звукоряда (как общего шифра) более системной мотивацией точно показывает, звуковая материя какого языка имеет более целостную и глубокую проработку. Чем больше слов в языке образуется по одной модели мотивации и восходит в одной словообразовательной парадигме к одному производительному форманту, тем больше история развития языка, тем больше в него вложено опыта и ума, тем больше в нём аккумулировано реальных исторических ситуаций. Пределом, идеалом развития является, несомненно, однословность языка. Т. е. наличие в языке такого одного форманта, с помощью которого и его производных, так называемым «пучком слов» (Марр), охватывается вся предметная зона. И русский язык гораздо ближе к этому идеалу, чем литовский. Хотя по-настоящему его однословность резко бросается в глаза и выявляется только на фоне литовского положения дел, с попутными подсказками из литовского языка, сохранившего такие связи и переходы, которые в русском формально незаметны. Разумеется, я могу ошибаться в отношении литовского, т. к. он не является мне родным. Но тут уже карты в руки исконным носителям языка, которые, без сомнения, могут показать не известные мне механизмы и пласты языка, позволяющие легко расшифровывать и какие-то клады русского наречия.

Если мы будем концентрироваться только на явном регулярно-соответственном созвучии форм и желательном постоянстве значений, то будем отражать лишь то неизменное, что всё время, наблюдаемое время, есть в наблюдаемых нами языках. Так исключается неизвестное, ненаблюдаемое и непостоянно-живое. Так мы просто позитивистски (но не по логике предмета) укладываем по полочкам свое знание. Если же видеть весь разнобой, и сходства и различия разных языков, и допустить, что оно не случайно, как нам кажется сейчас, а был момент, когда оно было оправдано каким-то оперативным единством языков (контактом, родством, заимствованием или т. п.), тогда появляется возможность восстановить ненаблюдаемую языковую ситуацию этого вероятного единства. Сама сводка форм и значений является нынешним отражением той ситуации. Без неё никак. Но компаративисты предъявляют только вычищенную сводку, всё остальное объявляя случайностью. Так до всякого научного анализа совершаются некритические сравнение и отбор, фальсифицирующие реальное положение дел.

Таким образом, примерный разбор несоответственных, с точки зрения компаративистики, незаконных (ни по фонетическим, ни по юридическо-академическим законам) русско-литовских корреляций, позволяет увидеть собственную системную реальность каждого языка. Не формальную или лексикостатистическую реальность условно объединенного тождественного языка, как это делает компаративистика, а значимостную, показывающую, какие форманты системы и какими системными значениями контачат в зонах общих для языков смыслозвуков. По слову это почти Соссюр: «Этимология – это в первую очередь объяснение того или другого слова при помощи установления его отношения к другим словам» («Курс общей лингвистики». Екатеринбург, 1999, с. 190 –. Но на практике этимологии Соссюр вовсе не занимался значимостями.

Отсюда понято, что сбор примеров для семантической статистики должен быть не столько правильно заданным и не только произвольным, а уместным – по реальному предмету поиска и по близким предмету языкам и языковым значениям.

Что касается Волги и волока, казалось бы, всё уместное и близкое по данным истории, пусть вкратце, уже рассмотрено: сродственные факты и родственные языки в зоне Волги, откуда есть сама река и откуда пошло её название. Однако заданность такого ощущения выявляется тотчас же, как произвольно заглянешь в другие, пусть сейчас не территориально близкие языки, чтобы посмотреть, как выглядит и что значит в них звукоряд «волок».