Сквозь столетие (книга 1)

— А ты думаешь, Хрисанф, что я рвусь на войну?

В разговор вступил Епифан:

— Меня вот совсем не брали В' армию. Пошел я в город на призывной пункт, а пучеглазый доктор начал мять мой живот, потом полез пальцами пониже, а я как закричу. Он аж присел и спрашивает: «Тяжелые мешки носил?» «Носил, — говорю, — и не мешки, а пятипудовые кули с пшеницей и рожью». Тогда доктор подозвал к себе мордастого офицера и сказал ему какое-то хитромудрое слово, а затем подошел ко мне и говорит: «У тебя, братец, грыжа, отпускаем по чистой». Вот так-то было. Ну и долго наши женщины возятся, уже и живот подтянуло.

— Тебе, Епифан, поскорее бы к столу, чтобы опрокинуть чарку, — посмотрел на него, покачав головой, Никита Пархомович.

— Вот и неправду говорите вы, мой хороший тесть. Царь запретил продажу водки. И вы ходили в монопольку, а там на двери замок.

— Ну и что?

— А то, что на столе будет закуска — и сало, и огурцы, и хлеб, а пить придется воду.

— Я сейчас вытащу из колодца холодненькой, — услышав слова Епифана, переступила порог Мария Анисимовна.

— Куда вы, мама? — остановил ее Григорко. — Еще чего не хватало. Столько мужиков, а вы беретесь за ведро.

— Спасибо за водичку, золотая моя теща, у нас есть свой колодец, — вскочил с завалинки и согнулся в поклоне Епифан. Он привык гнуть спину, служа в Белогоре у купца приказчиком. Привык кланяться покупателям и дома любил порисоваться. — Вот, посмотрите! — Он вытащил из кармана широких полотняных шароваров бутылку водки. — Видите? Стыдно идти в гости с пустыми руками. Свояка родного провожаем. Да и у Никиты Пархомовича что-нибудь да найдется. Пошли в хату. Выпьем в последний раз, помянем монопольку.

Если бы Мария Анисимовна спросила себя, спала ли она в эту ночь, то, наверное, не смогла бы твердо ответить. Долго сидели за столом. Починенная Пархомом кукушка уже прокуковала двенадцать, дети дремали в углу на лавке, а взрослые все еще сидели. Хотя разговор и не клеился, но в него, как щепки в угасающий костер, подбрасывали слова то старшие, то младшие. Вставлял свое и Епифан-пустомеля. Выпив лишнего, он стал что-то нести о своей грыже, пытался закатать штанину, но жена дергала его за рукав сорочки, и он снова хватался за чарку. Григорко почти ничего не сказал. Он выпил одну небольшую рюмку и больше к ней не прикасался. Его тревожили скорбные глаза матери. Она, будто сонная, приносила и ставила на стол огурцы, сало, спелые помидоры, часто останавливая свой печальный взор на сыне. Григорко видел, что мать переживает. Мария и Лидия тоже заметили, что Мария Анисимовна не в себе.

Только в конце этого грустного ужина зашла речь о войне.

— Не знаю, как вы, — окинув всех взглядом, произнес Никита Пархомович, — но я думаю, что эта война нам нужна как прошлогодний снег. Воевали с Японией, ну и что?

— Ничего, — отозвался Хрисанф, — говорил один мужик, что Россия заработала на этой войне дырку от бублика.

— Очевидно, и с немцами так воевать будем… Нам отсюда не видно, пусть у царя и министров в Петербурге голова болит. Если решили воевать, значит, на что-то надеялись. И мне в Мезени говорил один разумный человек, что мы так оконфузились в войне с Японией, что не скоро очухаемся. И очухаемся ли, неизвестно. Большое горе ждет нас. Жаль мне наших детей.

Услышав эти слова, Мария Анисимовна еще ближе придвинулась к Григорку, взяла его за руку.

— Жаль, — продолжал Никита Пархомович, — зачем их отправлять на войну? За что воевать?

— А если побьем немцев, тогда заберем их Германию, — сболтнул Епифан.

— Зачем нам нужна их Германия? — возмущенно произнес Никита Пархомович. — Ты думаешь, что говоришь?

— Думаю. Мария утром бегала в церковь. Отец Петр читал проповедь и говорил, чтобы бог даровал победу христолюбивому воинству. Будем молиться.

Тут же отозвался Григорко:

— Ходи молись, Епифан, может, бог тебе поможет. Когда я был в Юзовке, то слышал от людей, что в войне с Японией потерпел поражение не народ, а царизм, все те, кто царю пятки лизал.

— Да ты очень грамотным стал, побывав в Юзовке, — огрызнулся Епифан.

— Люди научили.

— Смотри, чтобы не было того, что с отцом.

— А ну-ка замолчи, Епифан! — разозлился Никита Пархомович. — Не твоего это ума дело, и не суй свой нос туда, куда не следует… Да держи язык за зубами. О нашем сегодняшнем разговоре никому ни гугу. Понял?

— Я что, — тряхнул нечесаными волосами Епифан. — Я никому ни единого слова. Я знаю, что это страшно.

— А коль знаешь, то молчи, — сурово произнесла Мария Анисимовна.

— Буду молчать! Ей-богу, буду молчать! — быстро поднялся со скамьи Епифан.

Он побаивался Марии Анисимовны, трепетал перед нею, потому что ему однажды досталось от нее на орехи. Когда у Марии родился первый ребенок, Мария Анисимовна пришла к ним домой и так отколотила его за побои дочери, что после этого он даже вида тещи стал бояться.

Расходились не прощаясь, ведь вскоре рано-ранехонько встретятся на площади на сборном пункте, откуда мобилизованных должны отвезти в Белогор, к воинскому начальнику.