Сквозь страх

… — В общем, изловили одного племенного быка. Здоров, плечи саженные. Ростом чуть ниже нашей хаты. Шея что твое туловище. Таков один купчина из Казани. Но этот купец-делец оказался, как мне докладывали, прытким, как архар. Пытался упрыгать от нас. — Махно развалился в барском кресле с высокой резной спинкой, словно средневековый феодал в своем родовом замке. Положил ноги на стол и затянулся толстой американской сигарой — трофеем недавнего налета на поезд с провиантом. — Так… о чем я… а, да. Так вот, этот купчина ночью лаз выкопал. Руками выкопал, без ничего. Копал так, что ногти, кожа и мясо сошли с пальцев. Последний метр рыл окровавленными костями рук. Потерял много крови. Но вылез из арестантской. Ушел бы, да ослаб. Хлопцы накрыли его в палисаднике Гришанькиного дома, что у рощи находится.

Махно резко поднялся с кресла, схватил со стола бумагу и взглядом дал понять собеседнику, чтобы тот проверил, не стоит ли кто под дверью да не подслушивает ли. Но за дверью, кроме телохранителя никого не оказалось.

— Вернемся к нашему быку, — хрипло проговорил батька. — Так вот, этот бык-купец, пока вели его на допрос, боднул головой в брюхо часового так, что тот с копыт долой. Убежал бы, да подстрелили. В подкладке пальто нашли у него эту бумагу. Да еще документик: что он купец первой гильдии Апанаев…

— Первую гильдию власти признавали за теми лицами, торговый оборот которых составлял сотни тысяч рублей и выше, — пояснил Сабадырев.

Махно, как будто не слыша Митькиных слов, продолжал:

— Поди ж, миллионами ворочал. Иначе откуда у него взялось бы столько золота. Четыре фунта отобрали. — Махно в очередной раз пыхнул сигарой и довольно проронил: — Хорошо, стервец, погрел нашу казну. — Голос батьки смягчился, даже вроде подобрел. — Но это все мелочь.

Махно ладонью хлопнул по бумаге, лицо его тотчас посуровело.

— Четыре фунта золота — это тьфу по сравнению с тем, что у него есть там, в Казани.

— Да ну?! — изумился Митька, и глаза его загорелись волчьими огоньками.

«Выбор мой, — подумал батька, — верный. Этот со зверским желанием раздобыть рыжье. Если понадобится — будет грызть всех, как старый волк, до последнего зуба. К тому же азартный, как продувной игрок».

В свои двадцать девять лет Махно обладал уже устоявшейся репутацией жестокого, решительного человека. Он неплохо разбирался в людях. Чуял их. Нюх был звериным. Эти личные качества в сочетании со стремительными налетами на города и гарнизоны принесли широкую известность на Украине, особенно на Екатеринославщине, откуда он был родом. Многие люди, попавшие под его начало, трепетали перед ним. Почти всем он казался намного старше своих лет. Да и имя «батька», коим его называли, играло в этом не последнюю роль. К тому же он был неглуп.

Махно подошел к окну, поднял французскую штору, и солнечные лучи золотым потоком хлынули в комнату; высветились частички пыли, которые прозрачным однотонным покрывалом протянулись от пола до самого окна.

— Как ты думаешь, — с вопросом обратился он к Митьке, — почему так этот купчишка-бычишка рвался на волю? Ведь было сказано, что я его не трону.

— Возможно, батя, он не поверил этому.

Махно резко зашагал по паркету, издавая глухой звук. Он возмутился:

— Мое слово — закон…

— Это всегда так было, — льстиво вторил ему Митька со смиренным видом. — Мы-то все об этом знаем, а он-то, может, не слыхал…

— Не слыхал… — недовольно пробурчал батька.

Махно начал распространяться, что его знает вся Россия. Что все знают: шлепает он, в основном, гнилую петроградскую аристократию, офицерье, чиновников да комиссаров.

Батька вновь остановился у стола, пытаясь унять свою досаду: ему вчера вечером докладывали, что какой-то толстобрюхий богач из Казани пытался бежать из-под стражи, посулив часовому целый пуд золота, если тот доставит его обратно домой, ведь без денег за границей делать нечего. Все золото, что было при нем, отобрали.

«Эх, надо было сразу же его и допросить, — огорченно подумал батька, — выпотрошить его полностью. Смотришь — и обрыбилось бы еще что-нибудь». Но вчера доложили не вовремя, он проводил сладкое единение с баронессой Ланхийской — женой немецкого генерала, которую сняли вместе с прислугой с курьерского поезда, следовавшего Одессу.

Махно завел порядок: ему должны были докладывать в любое время дня и ночи о двух вещах — о надвигающейся опасности и все, что касалось крупного куша золота и драгоценностей. Теперь он жалел, что предпочел наслаждение такому важному делу, как пополнение своей казны. «Сука зеленоглазая, — выругался про себя батька, — никуда бы она, эта прорва, не делась. Вон лежит до сих пор в койке — не сгонишь. Какая-то лахудра ненасытная. Ну, хватит. Пора выметать. Пусть полакомится жеребцами из охраны. Там хлопчики — будь здоров, насытят». Он вспомнил, что некоторые из них страдают венерическими болезнями, и улыбнулся: эта невинность привезет своему муженьку букет больших горячих «приветов» от моих хлопцев.

Стоявший подле него Митька воспринял эту улыбку по-своему и осмелел.