Сквозь свинцовую вьюгу

Вдруг где-то рядом затрещала гулкая очередь. Над ухом тоненько, по-комариному, запели пули. Я увидел, как бежавший метрах в пяти от меня солдат нелепо взмахнул руками и ничком упал на землю. Рядом кто-то застонал.

— Ложись! — послышался голос Дорохина.

Я посмотрел на Ваню и пожалел его. Оказывается, еще не втянулся парень в боевую жизнь. В широко раскрытых глазах застыл страх. Побледневшие губы шепчут:

— Вот хочу не бояться, а не могу. Что ты хошь делай. Боюсь. Сильно боюсь...

Очередь оборвалась, перестали петь пули.

— Вперед! — закричал Дорохин.

Мы делаем короткие перебежки, стреляя на ходу. Могучее «ура» проносится по рядам бойцов. Фашисты уже не перестают стрелять. Но теперь мы не обращаем никакого внимания на пули. До вражеских брустверов рукой подать. Мы почти у цели. Какое-то радостное, волнующее чувство охватывает каждого. Спрыгиваем в окоп. Наконец-то! Вот она, заветная траншея. Я мельком взглянул на Ваню: лицо раскраснелось, глаза блестят. И кажется, что прикажи ему еще и еще раз подняться в атаку — и он пойдет, невзирая ни на что. Он победил себя, нашел в себе силы преодолеть роковую черту, и я рад за него.

Двигаемся по узкой траншее. Вдруг впереди, за поворотом ее, в нескольких метрах от себя я увидел гитлеровца. Худенький, мозглявый, с надвинутой на лоб пилоткой, он стоял, притаившись у стенки окопа. На остроносом птичьем лице его застыл страх. Во всей сгорбленной, неуклюжей фигурке, в грязном френче лягушачьего цвета чувствовалась какая-то приниженность, тупая покорность. В первый раз я увидел так близко от себя немца-солдата.

Так вот он какой, завоеватель Европы, враг нашего народа, мой враг! Его послали сюда убивать нас, меня. Вот он нажмет курок — и оборвется моя жизнь, останется вдовой моя жена, сиротами мои дети. Но кто ему дал право на это? Они пришли, чтобы убивать нас. Мы будем убивать их ради наших жен, наших детей, ради свободы и независимости нашей Родины.

Гитлеровец сделал еле заметное движение правой рукой, придвинул ее к прикладу висевшего на груди автомата. Еще бы какие-то доли секунды... Но я предупредил его и, нажав на спусковой крючок своего ППШ, выстрелил в фашиста в упор. Татакнула нервная очередь. Отчаянный животный крик огласил воздух. Сизый дымок заклубился над траншеей.

Сзади подбежали наши.

— Твой?! — коротко бросил Дорохин, указав на лежавшего на дне окопа вражеского солдата.

Я молча кивнул головой и вместе с бойцами ринулся вперед по траншее. За поворотом видим еще одного гитлеровца. Поднявшись на бруствер, он пытается бежать. Старший сержант, подняв автомат, дал короткую очередь. Фашист мешком свалился на дно окопа. Перед нами третий солдат. Вскинув винтовку, он направил ее на Дорохина. Но в этот момент из-за спины старшего сержанта вынырнул Ваня Опарин и закрыл командира собой. Прогремел выстрел. Ваня плашмя упал на землю. Вперед вырвался разъяренный Файзуллин. Он в два прыжка настиг фашиста и, размахнувшись, ударил его по голове прикладом автомата. Гитлеровец рухнул замертво.

Траншея наполнилась бойцами-пехотинцами. Уцелевшие фашисты отчаянно сопротивляются. Завязывается рукопашная схватка. Стон, лязг, хруст. Гитлеровцы не выдерживают штыкового удара и в панике покидают окопы.

Наши стрелки преследуют их.

...В скорбном молчании стоим вокруг Опарина. На его груди, на маскхалате, видно маленькое пулевое отверстие.

Вспоминается короткая фронтовая жизнь Вани. Нерасторопного, мешковатого, его с неохотой брали на задания, частенько подтрунивали над его аппетитом, а когда пришло время, Ваня не раздумывая отдал свою жизнь за командира.

Да, здесь, на передовой, в бою, в человеке проверяется все: его стойкость и мужество, его преданность Отчизне. Кажется, пришел сюда совсем обычный, ничем не примечательный человек со своими слабостями, недостатками. Но вот наступает решительная минута, и все ненужное, мелочное, словно шелуха, спадает с него, и перед вами — настоящий герой, солдат.

Я был свидетелем необычайного взлета души человека, проявления подлинного мужества, самоотреченности. Сколько лет прошло, а я и сейчас во всех деталях помню и вижу схватку в траншее! Как сложна духовная жизнь человека! Как опрометчиво поступает тот, кто говорит, что «видит человека насквозь с первого взгляда». Особенно вредна торопливость в суждении о людях для нас, педагогов. Сколько таких увальней, как Ваня Опарин, нерасторопных, на первый взгляд слабохарактерных, встречает учитель! И теперь, когда мне нужно сделать о каком-либо ученике окончательный вывод, я вспоминаю Ваню Опарина и останавливаю себя...

Из-за поворота траншеи показался Давыдин. Правой рукой он держал за шиворот долговязого гитлеровца, бледного, испуганного, левой сжимал автомат.

— Хотел из окопа драпать, — кивнул он на пленного, — на бруствере сцапал. Еле удержал. Пинаться вздумал.

На рукаве у гитлеровца, захваченного Давыдиным, эмблема — череп и скрещенные под ним кости.

— Вельхес регимент?[2] — спрашиваю пленного.

Тот молчит, настороженно оглядывается вокруг. От него нестерпимо несет потом и нестиранным бельем. Давыдин ругается: