Сквозь свинцовую вьюгу

— Опять бы кобылятины отведать, — вслух мечтает Кезин. — Да из такого мяса лучшие ресторанные блюда можно готовить. Рагу, бифштексы, шницели...

— Бери, «академик», котелок. Принесем твоего бифштекса, — по-хозяйски распоряжается Файзуллин.

Они уходят.

В погребе на столе лежит затрепанный томик Лобачевского: это Кезина. Он никогда не расстается с ним. Внимательно листаю страницы. Из-за плеча заглядывает Давыдин. В его окающем говорке чувствуется большая сердечность и теплота.

— А наш «академик», паря, настоящим солдатом становится. Думал, какой из него, растяпы, разведчик выйдет. Видать, ошибся. Таких ребят, как он, еще поискать надо. Сегодня молодцом держался. Вокруг пули жужжат. Автоматчик строчит. А он ползет себе, помалкивает. Такой чудак! А помнишь, первое время как от самолетов хоронился, плашмя в окопе лежал.

Вечером, перед уходом группы в ночное наблюдение, Кезин подошел ко мне:

— Хочу, Петрович, поговорить по секрету...

Мы вышли из погреба. Над землей уже спустились лиловые сумерки. На западе догорал мутный кирпичного цвета закат. Разноцветные плети трассирующих пуль полосовали темнеющее небо.

Вид у Федора угрюмый, почти озлобленный. Не глядя на меня, он сердито начал:

— Каким подлецом оказался этот Хворостухин. Ходили мы с ним за дровами к речке. А вода в ней, сам знаешь какая — лед. Смотрю, Хворостухин разулся и потными ногами — в воду. «Зачем ты так делаешь?» — спрашиваю. «Закаляться решил». Я сразу понял эту «закалку»: простудиться захотел, кашлять начнет. А с кашлем, известно, кто его на задание пошлет? Я все это ему и высказал. А он, стервец, просить начал, дескать, никому не рассказывай, и пусть этот случай между нами останется. От этих слов меня затрясло. Не стерпел и дал ему в зубы.

Рассказ Кезина не удивил меня. Фальшь в поведении Хворостухина я замечал давно. Когда столкнулся с делом, вся его отвратительная душонка раскрылась полностью.

Мы вернулись в погреб. Кезин по моему совету обо всем рассказал Давыдину. Обычно спокойный, уравновешенный, сибиряк еле сдерживал себя:

— Негодяй, предатель! Вот ты каким треплом оказался!

Ссутулившийся, бледный, Хворостухин выглядел жалким и ничтожным. На следующий день он действительно почувствовал недомогание и начал кашлять. Из разведроты он был немедленно отчислен.

* * *

Рота разместилась в сосновом бору. Вокруг чудесный, напоенный душистой смолой воздух. Высокие прямоствольные сосны, как столбы, подпирают небо, и сквозь зеленую пушистую хвою вершин лишь кое-где проглядывают голубые просветы.

Хорошо! Дышишь — не надышишься!

Наш «академик» Кезин уже успел сказать бойцам, что сосновый воздух богат кислородом и удлиняет жизнь человека. Меланхоличный Воронцов сердито покачал головой:

— Как же! Тут удлинишь! Разевай рот шире!

И действительно, в то же утро немцы начали обстреливать наш бор. В вершинах сосен что-то грохнуло, затрещало, посыпались обломки сучьев, зеленые иглы хвои, и где-то невдалеке ухнул снаряд.

Правда, обстрел скоро прекратился. За день фашисты бросили всего десятка три снарядов. В общем, жить можно. Еще хорошо, что сюда не наведываются «юнкерсы».

Тут же, среди сосен, мы устроили себе окопчики. На каждого отдельно. Рыть их легко: земля сухая, песчаная. Вздремнуть в такой траншее — одно удовольствие. Подстелешь на дно прохладной, духовитой хвои, сверху укроешься шинелью, и такой крепкий, дремучий сон охватит тебя, что порой и от обстрела не проснешься.

Песок доставлял бойцам много неприятностей: не доглядишь, и мелкие песчинки уже попали в казенную часть винтовки или автомата — затвор застопорил. Не дай бог, если в эту минуту придет лейтенант. Распушит, разругает на чем свет стоит.

Тут же, под соснами, разместилась походная кухня. Бойцы окрестили ее метко — «ходовариха». Как она мила солдатскому сердцу! Когда усталый возвращаешься в роту и видишь, как из трубы «ходоварихи» кудрявится вкусный дымок и рядом с половником в руках суетится в белом колпаке приземистый Коля Сергеев, наш ротный кок, то какое-то волнующее чувство радости охватывает тебя. Ты добрался до дому.

Чуть поодаль от ротных повозок, в низине, затемненная низкорослым подлеском, змеилась прозрачная и быстрая речонка. Вода в ней такая студеная, что стоило подержать руку всего несколько секунд, как она начинала нестерпимо ныть. Утолять жажду можно было только крохотными глотками.

У речки всегда был кто-нибудь из бойцов, свободных от задания. Одни, примостившись на бережке, занимались постирушкой, другие пришивали пуговицу или оторванный хлястик, третьи шли сюда просто так, чтобы, растянувшись на песке, послушать звонкоголосый говор речки, переносясь мыслью в родные места. Куда ты мчишься, милая лесная речонка? Как далеко доходят твои воды? В какую реку впадаешь ты?