Сквозь время

Как смертникам жить им до утренних звезд,
и тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
и всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
в ноздри вобрав кокаина,
офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
подбирая по буквам вина.
Первое пили борщи Бордо,
багрового, как революция,
в бокалах бокастей, чем женщин бедро,
виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
под маузером все есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
цифры полков на манжете.
Офицеры знали — что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, мессия.)
Пустые до самого дна глаза
знали, что ночи — остаток.
И каждую рюмку — об шпоры, как залп
в осколки имперских статуй.
Вошел
   человек
     огромный,
       как Петр,
петроградскую
   ночь
     отряхнувши,
пелена дождя ворвалась с ним.
     Пот
отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне, —
«Мой дом — это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег —
я самый последний на свете…»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
воздвигнутся он на мраморе плит
как памятник и как совесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —
что слышно стало:
   пуст
     город.
И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночах
его поддержала «Аврора».

12. XII. 1939 г.

Хлебников в 1921 г. (Из цикла «Учителя»)

В глубине Украины
на заброшенной станции,
потерявшей название от немецкого снаряда,
возле умершей матери — черной и длинной —
окоченевала девочка
у колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;

она ела веточки и цветы,
и в глазах ее, тоненьких и глупых,
возник бродяга из темноты.

В золу от костра,

розовую, даже голубую,
где сдваивались красные червячки,
из серой тюремной наволочки
он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась

к овалу
теплого света
и начала спать,
человек ушел — привычно устало,
а огонь стихи начал листать.

Он, просвистанный, словно пулями роща,

белыми посаженный в сумасшедший дом,
сжигал
свои
марсианские
очи,
как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.

Так медведи
в берлогу вжимаются до поры,
чтобы затравленными
напоследок
пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,

смешок мещанский
он взглядом ловил,
одетый в мешен
с тремя отверстиями:
для прозрачных рук и для головы.

Его лицо как бы кубистом высеченное:

углы косые скул,
глаза насквозь,
темь
наполняла въямины,
под крышею волос
излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная,

   бесхлебная,
     бесплодная
судьба
(поскольку рецензентам верить) —
вот
эти строчки,
что обменяны на голод,
бессонницу рассветов — и
на смерть
(следует любое стихотворение Хлебникова).