Сквозняки закулисья

Как она могла признаться зеркалу, а главное – себе – в том, что для артиста – настоящего артиста – значение имеет только роль. И лишь она становится истинной реальностью. Никакие беды и радости не в состоянии сделать из бездарности талант. Ничто не может помешать подлинному профессионалу, в таких случаях обычно говорят, что «мастерство не пропьешь». Работа над спектаклем близилась к концу. Уже была назначена сдача, а роль, по-прежнему, не получалась. Две женщины – вчерашняя и сегодняшняя – понимающе смотрели друг на друга, и без слов все было ясно.

Днем режиссер, отчаявшись, стал играть прогон вместо Даши. Прошло уже несколько часов, но она все не могла забыть того унижения, как, сгорбившись от обиды, сидела в темном зале и, насупившись, смотрела на сцену. А там… а там… Черт побери!

– Да-да-да! – Громко закричало отражение. – Там жила Соня!

Именно – жила. Даша вынуждена была с этим согласиться. Да и как было не согласиться? Это была правда. Горькая правда. Тихая и гордая, не замечаемая любимым и любящая без всякой игры и притворства Соня смотрела на мир глазами раненой косули. Матерь пресвятая, как же ей было трудно! Как скрывала она свое мучительное чувство, как тяжело давался ей каждый прожитый миг. В желтом свете полуразбитых софитов билось такое отчаяние, одиночество и еще какая-то мудрая вера в жизнь, что на сцене рядом с этим было неловко лгать.

Режиссер существовал в роли Сони так распахнуто и трагично, что волей-неволей и все артисты настраивались на этот открытый накал. Впервые Даша воочию видела на сцене людей с подлинно трагическими судьбами. Непридуманными, непоставленными. И это уже был совсем не театр, а обычная трудная жизнь.

Великое актерское счастье – прикоснуться к чему-то заветному и самому стать его частицей. Даша сегодняшняя благодарила судьбу, что была свидетельницей настоящего театрального чуда. Она сидела оглушенная, словно то, что происходило на подмостках, прибило ее низко к земле и не позволяло ни дышать, ни шевелиться. Прогон закончился. Актеры расходились – тихие и строгие.

– Им повезло, но не тебе. Тебе нужно соучастие, – отражение сцепило руки так, что побелели пальцы. – А ты только видела это.

Даша снова пережила тот миг, когда режиссер спустился к ней в полутемный зал: «Попробуй завтра еще раз». После этого чуда за сценой произошел этот гадкий скандал. Как же он выдержал? И тут она вздрогнула всем телом и заплакала, как тогда. Отражение тоже разревелось – громко, в голос, навзрыд. Они обе завыли, как воют бабы по покойнику и размазывали слезы ладонями. Икая и захлебываясь от рыданий, Даша забормотала: «Кончилась… кончилась… Это все… Мне каюк… Думала, что могу, еще что-то могу… это все…»

– Знаешь, Дашка, – толстуха в зеркале смачно высморкалась в подол, – я реву не потому, что режиссер хорошо играл, хотя ты знаешь, что так оно и было. Я только теперь поняла, что нам с тобой, действительно, конец. Давай признаемся себе: есть роль, есть желание доказать, актерское тщеславие, наконец. Но нет сил, а, вернее всего, просто нет таланта. И не было. И никакую жизнь не вдохнешь в пустоту. Нам теперь только воздушную кукурузу и пятую березку рядом с избушкой на курьих ножках играть до пенсии! Вот и все!

– Вот и все! – Даша с содроганием повторила за отражением и вздрогнула от грохота, – как колокольный звон слова звенели в голове. – Что же мне теперь делать? – Как жалко заглядывала в глаза режиссеру, не спрашивала – вопрошала. А на сцене уже вовсю гремели молотки – рабочие ставили декорацию вечернего спектакля…

Он смотрел на заплаканное лицо бывшей красавицы и пытался представить ее молоденькой и восторженной любительницей театра, полной самолюбивых надежд, и думал: «Зачем эти глупые бабы лезут в театр, ломают свое будущее, коверкают жизнь близких? Что их манит в эти пыльные кулисы и продуваемые насквозь сквозняками сцены? Призрачный свет успеха счастливчиков? Желание схватить судьбу за хвост? Найти перо жар-птицы удачи? Сколько же вас таких – мучителей и мучеников, возлюбивших горький хлеб проклятого богом ремесла?»

Телевизор давно шипел серой мутью пустого экрана. Даша приложила носовой платок к мокрым глазам, а потом им же вытерла пыль на зеркале. На нее смотрело собственное заплаканное лицо, и не было никакой толстой пьяной распустехе.