Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Послушай меня, Бартоломеус: ты не человек. Ты не человек, не животное, не над’Человек и не не’Человек. Ты ничто и по этой причине носишь с собой, вписанным в твои живые кости, проклятие одиночества. Ты демиург в собственном мире. Говори – и он наполнится.

Той же ночью, во сне, БартоломеусПалма попытался рассказать обо всем, что он не осмеливался произнести в течение дня. Святая до рассвета сидела рядом с ним и стерегла покой того, кто был никем и одновременно стольким сразу.

Утром они решили проверить врата из дерьма и разделились: БартоломеусПалма отправился к тем, что были на востоке, святая – к тем, что на западе. Возле стен царствовала тишина, лишь в некотором отдалении от них ветер шуршал листвой и заставлял кроны деревьев беспокойно колыхаться. Приблизившись к первой двери, Женщина-Тень увидела, что невысокие кустики возле нее покрылись каменной крошкой, и поняла: ворота открывались, медленно, но верно. Она осмелилась ногтем отковырять присохшую корочку экскрементов, и, когда та упала, под нею разверзлась пустота. Святая приблизила нос к дыре и вдохнула: ее легкие наполнились воздухом родины, она как будто ощутила запахи Великих Мастерских, зловоние птиц на вершине Храма, сладкие гнилостные миазмы Розовой Башни, смрад узких улиц Порты. Она приложила к дыре ухо и прислушалась: до нее долетели смутные отголоски топота копыт и неустанного труда на строительных лесах.

Можно начинать.

Святая поспешила на условленное место в лесу, полная радости и любопытства относительно того, какие вести принесет Бартоломеус Костяной Кулак, идущий по Ступне Тапала в теле Палмы. По другую сторону от города скелет, облаченный в плоть, чувствовал те же самые эмоции при виде врат над’Мира, которые открывались у него на глазах. Он видел маленькие трещины, черные дыры, сквозь которые пока что ничего нельзя было рассмотреть, но можно было услышать звуки и ощутить запахи, обещавшие победу и спасение. БартоломеусПалма повернулся и побежал в лес, как вдруг его что-то дернуло за лодыжки; он услышал свист веревок, резкий змеиный шелест листвы – и повис, запутавшись в сетях, в двух метрах над землей.

– Эй… – робко вскричал он. – Эй…

Трава и листва зашуршали от чьих-то шагов; БартоломеусПалма попытался извернуться и разглядеть чужаков, но ничего не вышло. Он растерялся. Он принялся озираться, по-прежнему слыша шаги, шуршание одежды и даже шепоты, становившиеся все ближе, но людей все еще не видел. Потом пленник почувствовал рывок. Кто-то коснулся его и опустил на землю, и пускай никаких признаков людей так и не удалось обнаружить, невидимые руки освободили пленника от сетей и снова подняли, на этот раз не так высоко. БартоломеусПалма поплыл по воздуху к воротам города, несомый на невидимых плечах, и вокруг него сплетались слова, вылетая из невидимых уст, исчезая с той же легкостью, с какой появлялись.

– Эй… – попытался сказать Бартоломеус. – Эй… – попыталась и Палма.

* * *

Ульрик знал, что не скоро забудет то утро, когда нанятые Великими Мастерскими рабочие принялись трудиться над Планом. Ночь выдалась спокойная, с ясным небом и чистым горизонтом, но к восходу солнца с равнин подул сильный ветер, и Ульрик сгрыз ногти до мяса в страхе, что начало работ опять отложат. Он хотел со всем покончить побыстрее, и чем раньше Аль-Фабр приказал бы начинать, тем лучше – ведь Ульрик уже видел себя в не’Мире. Но перед этим он прожил несколько месяцев, словно охваченный безумием, днем ликуя и гордо рассекая толпы обожателей, ночью прячась под кроватью или озираясь в страхе в каком-нибудь коридоре; он то и дело из короля всех земель превращался в дряхлого и подозрительного императора.

Молодой инженер долго корпел над Великим Планом, создавая тайники и системы безопасности, камуфляж и шифры из дерева, опилок и смолы. Он бесчисленное множество раз перепрятывал второй план – настоящий – из одного места в другое, всегда заметая следы, а временами даже осмеливался носить его с собой, приклеив к коже под рубахой. Чернила отпечатывались на коже, как татуировка, – все из-за боязни оставить этот второй план без присмотра в комнате.

Первый план, как Ульрик называл проект Великого Плана, уже попавший на стол Аль-Фабра, был почти идентичен второму, который он рисовал параллельно, тайком, при свечах и истекая потом; разница между ними заключалась лишь в одном, и о ней знал только Ульрик. На втором чертеже было одно дополнительное помещение – тесное, выдолбленное в одной из опор, с узенькой винтовой лестницей, ведущей наверх, где должна была возлежать в ожидании Великая Лярва, с головой в облаках и телом между двумя мирами.

В день, когда Ульрик понес первый план в запыленный кабинет Аль-Фабра, мастер угостил его чашечкой коричневого зелья, к которому прилагались всевозможные разновидности сахара, а потом со смехом и чуть ли не со слезами на глазах похлопал молодого инженера по спине.