Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Входи, художник! – раздался голос, но Мишу не вспомнил лица говорившего. – Ты, что ли, тоже ослеп?

Его подняли, уложили на стол, и какая-то старуха, ощупав сломанные кости, начала бормотать заговоры и заклинания.

– Святой… – попытался проговорить Мишу сквозь стиснутые зубы. – Святой… прогнал монстра…

– Ты его видел, художник?

– Ты на него посмотрел?

– А святой, он на монстра смотрел?

Вокруг Мишу все тараторили, не слушая друг друга, и он начал бить кулаками по столу, на котором лежал.

– Хватит! А ну заткнулись! – рявкнул художник.

Трактир замолк, и лишь несколько мэтрэгунцев продолжали рыдать в углу, кутаясь в одеяла и обнимая друг друга. Мишу предстояло позже узнать, когда все закончилось, что это те, кому случилось взглянуть на Мать Лярву, отчего они и ослепли. Художник порылся за пазухой, на груди, и нашел набросок, который протянул трактирщику.

– Он не испугался… – с трудом проговорил Мишу и, пыхтя, сел на столе. – Он поднял руки… как в тот раз, когда покончил… с Братьями… и как в тот раз, когда сражался со злом… он поднял руки и прогнал тварь обратно под землю…

– Ты ее видел, художник? – спросил трактирщик.

– Нет, – ответил Мишу и, обратив лицо к нему, увидел белые глаза мужчины, окруженные темными кругами – словно две луны в глубокой ночи.

– Это смерть души, художник, и ночь разума, – только и сказал трактирщик, прежде чем нащупал путь к бочке, налил себе кувшинчик вина и, повернувшись спиной ко всем, осушил его в один прием.

Далеко, посреди города, еще слышались отчаянные крики тех, чьи души умерли, а разумом и зрением завладела ночь.

Мишу против собственной воли погрузился в успокоительный сон, в котором опять увидел святого (как его звать? звать-то его как?), вскинувшего руки, прогоняя конец и освобождая место для нового начала, и чем дольше он смотрел, тем отчетливее видел, что святой (как его звать? звать-то его как?) превращался в мрамор, чугун, бронзу, известняк, менялся каждое мгновение, оставаясь неподвижным, оставаясь изваянием в центре города (а он как называется? как же он называется?), то остерегаясь зла, то наоборот.

Но, пусть художник этого и не заметил, к рассвету крики мандрагорцев стихли, а между тем, как Мишу сомкнул веки и разомкнул, еще несколько миров родились и умерли.

Вот и они.

* * *

Новый Тауш то полз, то плелся мелкими шажочками, на непослушных ногах, до самого края города, где упал на колени и сперва выплюнул кровь, а потом его кровью вырвало. Его ладони оказались слишком малы, чтобы удержать внутренности во вспоротом животе, и кровь все текла, не ослабевая. Он и сам, умирающий и оцепенелый, поразился тому, что в его теле некогда хранилось так много этой жидкости; теперь запасы опустошались, и тело становилось полым, превращаясь в иссохший труп. Новый Тауш оставлял позади себя кровавый след, будто раздавленная улитка. По этому следу Хиран Сак и отыскал святого. Они оба были на стенах: один опирался на саблю, которую, похоже, отобрал у кого-то из предыдущих захватчиков, другой терял жизнь, утекающую из дыры в животе сквозь окровавленные пальцы. Новый Тауш раньше воображал себе такие сцены, но каждый раз был тем, кто стоял в полный рост, а не на коленях, со стрелой в сердце, кинжалом в спине или со вспоротым, разодранным в лохмотья животом. Всегда получалось, что он вел с кем-то пылкий диалог, полный смысла и достойный того, чтобы быть запечатленным в преданиях. Ничего подобного. Они не обменялись ни единым словом; Хиран Сак несколько раз поднял свою тяжелую, стесанную саблю, примеряясь к затылку Тауша, крепко сидящему на позвонках, с сухожилиями, мышцами и связками, и – хрясь, хрясь, хрясь – голова рассталась с телом, тело рассталось с жизнью. Хиран Сак пнул труп Нового Тауша, и тот упал со стены, угодил в пересохший ров внизу, и внутренности брызнули во все стороны. Моточек красной веревки, до той поры сжатый в кулаке умирающего, покатился в траву.