Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Оба нежно посмеялись над самой младшей из сестер, беспомощной в тенетах первой любви.

– Ну ничего, главное – дело сделано, – сказал старик и продолжил посасывать трубку. Со смерти Бартоломеуса он не мог сердиться на Палму – любил и жалел свою девочку и заботился о ней, как о фарфоровой.

Сухой табак потрескивал в чаше трубки, разгораясь. Дым плыл вокруг отца и дочери. Палме не разрешалось курить, но она с любовью вдыхала отцовские облачка, и они напоминали ей о детстве, как другим детям напоминает о нем тутовая ягода, аромат зерна из сарая или кислая прабабушкина вонь. Она вспомнила о временах, когда сидела у отца на коленях и высматривала в табачном дыму, по его подсказке, фигуры и целые истории, а потом, когда дым рассеивался, видела маму, которая что-нибудь делала во дворе, далеко. Мама в ее воспоминаниях всегда была далеко.

– Послушай, Палма, – сказал старик, вырывая ее из мечтаний.

– Да, папа.

– Я тут подумал… а ты не хочешь отправиться в город?

– В город? Но… что мне делать в городе?

– Да вот подумалось мне что-то, Палма. Ты могла бы пойти в ту школу для девушек и стать учительницей. Ты же так много знаешь!

– Но как же я тебя оставлю?

– А я что, один? У меня есть Ана, Сивана и Илена.

– Мы об этом уже говорили, папа. Да и время мое прошло. Я уже давно закончила школу и думаю, будет тяжело…

– Но, Палма, здесь слишком многое тянет тебя на дно, рвет на части, наступает на пятки. Проклинаю дальний угол двора, но ради тебя я оставил там эти кости – кости, к которым ты ходишь день за днем. Думаешь, я не знаю, что ты иногда по ночам спишь там, на холодной земле? Думаешь, мне не больно? Я же твой отец – я все знаю, и все у меня болит… Здесь для тебя слишком много бед и слишком много печали. В городе, может быть… может, ты бы забыла…

Палма молчала и смотрела себе под ноги.

– Думаешь, я бы отсюда не уехал, раз здесь каждый шаг, каждый куст, каждый гвоздь, каждый порог и каждая ворсинка напоминает о твоей маме? Когда поет петух, когда дует ветер, когда хлопает дверь, когда я лежу в постели, положив ладони под голову, и слышу, чувствую биение собственного сердца. Когда на тебя смотрю, девочка моя.

Палма обняла отца и опустила голову на его натруженную грудь.

– Я тебя держал дома после ее смерти, но всегда знал, что ты хочешь дальше учиться. Теперь я готов, любимая моя и дорогая Палма.

Отцовские поцелуи покрыли щеки и лоб девушки.

– Ты подумаешь над этим, обещаешь? – спросил старик.

Палма кивнула: дескать, да.

* * *

Остаток дня прошел в трудах: Палма с воодушевлением работала во дворе, сбегала на рынок, вернулась с полными корзинами и на несколько благословенных часов позабыла про Бартоломеуса, который превратился в горку костей, закопанную в яме в дальнем конце двора. Когда наступил вечер, старик коснулся губами четырех лбов и отправился спать. Девушки, усталые, тоже быстро задремали, но Палма не дала им заснуть.

– Сави, – шептала она. – Сива!

– Ммм? – пробормотала сестра.

– Спасибо, что почистила вместо меня стенку.

– Хм? Какую стенку?

– Ту, что в плесени, со стороны сада.

– Это не я ее почистила, – сказала Сивана.

Палма отправилась к постели Аны.

– Ана, твоя работа?

Но сестра уже спала.

– Ана!

– Чего? – спросила девушка, которую вырвали из объятий сна.

– Это ты сегодня почистила стенку?

– Чего, какую еще стенку? Дальнюю?

– Ага.

– Нет, – сказала Ана и, повернувшись спиной к сестре, сунула голову между подушек.

– Илена? – спросила Палма, но младшая из девушек лишь насмешливо фыркнула.

Значит, и не Илена… Тотчас же Палму охватил ужасный стыд: она поняла, что бедный папа, устав ждать, сам очистил стену от мха и плесени, но, будучи безнадежным пленником своей любви к ней, ничего не сказал. Щеки Палмы вспыхнули, и она подумала о славном своем отце и о том, как он за всю свою жизнь настрадался из-за женщин, что жили в этом доме… правда, с некоторых пор их стало на одну меньше.

Пристыженная, она погрузилась в сон без сновидений. Проснулась лишь один раз, когда услышала, как гигантская многоножка ползает по чердаку, и резко села: Илена стояла посреди комнаты, дрожа и глядя то на нее, то на потолок, щупая шрам на руке. Во взглядах, которые она бросала на старшую сестру, от ненависти плясали искры.

– Прости меня, Илена, – прошептала Палма, и обе снова вытянулись в своих постелях. Палма подумала: наверное, отец прав – пришло ей время уезжать.