Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Пришли тетя Сафта и дядя Варорон, кузены Инн и Альбертим, доктор Хапу и его жена, которую называли Хапа, Гагу и его трое сыновей и еще трое соседей, которых застигли врасплох, привели и усадили за стол силой. Ели много, пили еще больше, и хотя сыновья Гагу занялись тем, что неуклюже строили глазки девушкам, их отец завел разговор о гостье-паломнице, опять поведав о том, что Мисса и Эберт видели ее в двух местах одновременно; Сафта кивала и цокала языком, проклиная учеников со всей Ступни Тапала, говоря между двумя кусками и тремя глотками, что они лишь приманивают зло и не’Мир. Доктор Хапу призывал к здравому смыслу и твердил, что такого быть не может, но был уже наполовину пьян (и потому ему пришлось повторить свои слова несколько раз, поскольку их-то не удавалось выговорить как следует, но никто его не слушал). Только дед молчал и улыбался: его не интересовало, что говорили люди про женщину, которая уже покинула их дом, как и лихо с чердака.

Когда Палма встала, чтобы пойти в уборную, и, выйдя со двора, бросила взгляд на могилу Бартоломеуса, она увидела паломницу, которая пряталась за деревом в дальней части сада. Девушка остановилась, и женщина устремила на нее ищущий взгляд белых глаз из-под капюшона.

– Эй, что тут? – раздался голос за спиной.

Палма повернулась и увидела одного из парней Гагу. Он пошел за ней следом. Девушка снова посмотрела на женщину, но та исчезла.

– Ничего, – сказала Палма. – Чего тебе надо?

– В уборную, – ответил сильно нетрезвый парень.

– Сперва я пойду.

– А что, мне с тобой нельзя? – спросил он и ухмыльнулся, обнажив пожелтевшие зубы.

– Можно, почему бы и нет, только вот у меня громкий голос, и мой отец только что купил два топора.

Парень сохранил туповатое выражение лица, скривился и рассмеялся с шипением сквозь кривые зубы. Он вернулся к столу. Палма опять посмотрела на могилу Бартоломеуса, но женщины там не было.

После дня – ночь. Палма пылала под одеялами, ожидая любимого во тьме комнаты. Она сняла ночную рубашку и лежала голая, натянув покрывало до подбородка. Ждала и ждала, но подкрался сон, и она не заметила ни того, когда задремала, ни того, когда скелет пробрался в постель – просто открыла глаза посреди ночи, и оказалось, что она обнимает любимого, который уже рядом и крепко прижался к ней. Спал он или бодрствовал, Палма не понимала; скелет не имел ни век, которые могли быть открыты или сомкнуты, ни легких, которые поднимали и опускали грудь, ни горла, чтобы храпеть, как это делал ее старый отец в соседней комнате.

Она покрыла его поцелуями и стала ласкать кости под робой, изъеденной молью. Шепотом, чтобы не разбудить сестер, рассказывала ему обо всем, что случилось, что она видела, чувствовала – вольно и невольно, – не сомневаясь, что Бартоломеус слушает ее, улыбается и радуется, пусть у него не было ни ушей, ни губ, ни сердца. Бартоломеус только время от времени шевелил головой или касался костяной рукой лица девушки, даруя ей холодную ласку. Там, где ее касался любимый, Палма ощущала приятный жар.

Так она и заснула, шепча, но проснулась опять же ночью, всего несколько десятков минут спустя, от других шепотов. Вздрогнула, заметила склонившийся над ними силуэт женщины. Из ее бледных губ лились на лоб Бартоломеуса тихие слова. Палма подалась ближе, прислушиваясь, но сразу поняла, что женщина говорит не на ее языке, а на том, которого она никогда не слышала, и звучал он так, словно каждое слово было вывернуто наизнанку. Палма оставила ее в покое, позволив и дальше шептать, а сама огляделась по сторонам, опасаясь, что проснутся сестры. Но речи паломницы все лились и лились искаженным потоком над кроватью, и в конце концов Палме хватило времени лишь на то, чтобы перецеловать любимому все костяшки пальцев. А потом Бартоломеус ушел, и дом проснулся.

И вот так у дней и ночей появилась своя логика, новая: днем Палма хлопотала по хозяйству, стараясь вздремнуть по возможности, чтобы растаял иней бессонных ночей, а когда восходила луна, она почти все время бодрствовала и шептала Бартоломеусу все, что шло на ум. Время от времени она ждала его в сарае, где обнажалась, прижималась к скелету и терлась о него, вложив один-два пальца меж бедер, пока не вспыхивала и не истекала на кости Бартоломеуса, дрожа в его объятиях от холода и удовольствия. Но паломница появлялась всякий раз, и перед рассветом всегда проводила один-два часа, неудобно согнувшись над скелетом, что-то ему нашептывая на своем вывернутом наизнанку языке.

Шли недели, и Палма хорошела, ела больше, улыбалась чаще, мечтала о важном и надеялась на лучшее: хоть ей и было трудно жить тайной жизнью, которую она начала, но так было лучше, чем не жить вообще или жить в печали, ночи напролет слушая, как возится наверху Чердачный Мириапод.