Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Но череда тайных ночей и дней прекратилась, когда однажды во тьме Палма ждала своего любимого напрасно. Через несколько часов она вышла во двор и осмотрелась; направилась в сад и издалека увидела, как движутся тени над могилой Бартоломеуса. Приблизившись, Палма увидела, как женщина ходит вокруг скелета, словно бледная луна рядом с мертвой планетой. Ночное светило окрашивало их тела в оттенки тифозной горячки, а жесты казались Палме какими-то незавершенными, больными. Приблизившись, она услышала голос паломницы, и слова ее текли шиворот-навыворот ожесточеннее, чем прежде. Она плевалась фразами, звуками, как будто один из подлинных языков Ступни Тапала переродился в ее устах в гной.

– Почему ты не пришел? – спросила Палма, а потом взглянула на женщину. – Почему он не пришел?

Женщина остановилась, и над садом повисла тишина. Бартоломеус огляделся по сторонам, и в первый раз с того момента, как он восстал из мертвых, его кости казались лишенными жизни.

– Бартоломеус должен уйти, – сказала женщина.

– Нет, – проговорила Палма. – Нет, нет. Он не должен никуда идти. Здесь его дом, здесь его место. Смотри…

Она указала на яму, на дом, на свое сердце, на все вокруг – только не то, что находилось за забором; нет-нет, ну зачем скелету весь этот огромный мир?

– Смотри, – повторила Палма, и слова ее утонули в слезах.

– Палма, Бартоломеус больше не твой и не мой. Бартоломеус принадлежит другой хозяйке, а наши империи рухнули. Мое королевство жизни в упадке, как и твое королевство любви. Теперь Бартоломеус шагает под знаменем другой королевы, к триумфу королевства истины. Бартоломеус Костяной Кулак теперь принадлежит Великой Лярве, и место его – в Мире, но служит он благу над’Мира.

– Но…

Палма ничего не понимала; она дрожала и плакала.

– Это вервия судьбы, на которых висит Тапал с петлей на шее, это более крупные и важные миссии, чем даже те, что выполняю я. Не говоря уже о твоей миссии, суть которой – любовь мирская, мимолетная, как и все, что человеку подвластно. Череп Бартоломеуса теперь полон шепотов над’Мира, и пришло ему время отправляться в Мир, чтобы рассеять их по нему.

– Но… куда? Куда вы отправитесь?

– Сначала туда, где распахнется проход между мирами, где истина покажет свой лик. Это место сейчас зовется Мандрагорой.

Палма разрыдалась и проговорила, икая:

– Я… тоже… пойду…

– Нет, Палма, ты не можешь пойти с нами. Но ты получишь еще одну ночь с любимым. Используй ее так, как сочтешь нужным.

Палма рухнула к ногам скелета, обняла его голые кости, поливая их слезами и соплями; женщина ходила вокруг них кругами, охраняя их от Мира. Над кронами деревьев уже показалась заря, поэтому паломница положила холодную ладонь на плечо девушки и прошептала ей на ухо:

– У каждого человека есть своя цель, и у над’Человека она тоже имеется. Слово только одно, но нас много, слишком много, и миров много, слишком много.

Женщина и скелет бросили Палму и исчезли в густой зелени сада; девушка осталась одна, вытирая слезы со щек. Вернувшись во двор, она заметила отца на крыльце. Увидев, что она плачет и выходит из сада, где похоронили ее любимого, старик опечалился и повесил голову. Палма прошла мимо него, и старик, оставшись в одиночестве, прислушался к тишине на чердаке и с облегчением сказал себе, что Мириапод все-таки покинул их дом навсегда.

Палма весь день лежала больная, и ее оставили в покое. Они привыкли, что время от времени она не встает с постели, охваченная воспоминаниями и сожалениями, которые проявляли себя в виде кист под кожей, крошечных розовых язв, слабом голосе и дыхании, отдающем гнилью. Они подходили к ней, целовали, давали попить чаю и цуйки [13], кончиком пальца заталкивая между зубов кусочек хлеба, пропитанный молоком, говорили с ней, ждали и слушали, но Палма молчала, обратив взгляд внутрь себя, по-видимому, разрывая выжженные горизонты земли, которая могла быть в другом мире, в другие времена, кожей женщины. Чем сильнее день клонился к закату, тем заметнее уменьшалось тело Палмы, и взгляд ее от страха и отчаяния делался все более безумным.

Когда остальные легли спать, Палма встала с кровати и пробралась по дому, словно привидение. Ступая на кончиках пальцев, она взяла с собой веревку, топор, листок бумаги, кусочек угля, чтобы писать, стопку цуйки – и отправилась в сарай, ждать своего мужчину.

Она дрожала и плакала, сглатывая жидкость, обжигающую горло, возвышающую тело и сводящую с ума. Осушив стопку до дна, она завязала узел на стропилах; ее пальцы уже стали мягче, взгляд оживился, но решимость была железной; она сумела завязать петлю, встав на табурет. Написала две записки: одну – для старого отца и сестер, та была нехитрая: «Простите меня». Другую – для Бартоломеуса, тоже несложную: «Возьми меня с собой». Забралась на табурет и, проклиная мир с его раковой опухолью, имя которой – любовь, сунула голову в петлю и позволила телу упасть.